Сталинград - Энтони Бивор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После триумфа в Польше, Скандинавии и во Франции Гитлер перестал принимать во внимание такую рутину, как поставки боеприпасов и горючего, а также бесперебойное обеспечение личного состава продовольствием. Он словно стоял выше обыденных требований. И данный взрыв гнева, похоже, свидетельствовал, что с психическим состоянием фюрера не все в порядке. Генерал Варлимонт, вернувшийся в ставку после недельного отсутствия, был потрясен застывшим взглядом Гитлера. Генерал подумал: «Этот человек посрамлен. Он потерял лицо и осознает, что роковая партия проиграна, Советскую Россию не удастся сокрушить».[267] Николаус фон Белов, адъютант фюрера от люфтваффе, тоже скоро понял, что ситуация полностью изменилась. «Все окружение фюрера производит удручающее впечатление. Гитлер оказался совсем один».[268]
Вероятно, в глубине души фюрер все-таки чувствовал – в конце концов, он несколько раз говорил, что неудача на Кавказе означает конец войне, однако смириться с этим не мог. Сообщение по Волге прервано, оборонные заводы Сталинграда лежат в руинах. Обе задачи операции «Блау» выполнены, но теперь фюреру нужно было во что бы то ни стало захватить город, носящий имя Сталина, словно это могло сломить врага. Опасный мечтатель за неимением лучшего готов был удовлетвориться символической победой.
Ему казалось, что два-три зрелищных успеха подкрепят иллюзию того, что Сталинград станет тем местом, где будет доказано превосходство германского оружия. В непрекращающихся боях на северном фланге 6-й армии граф фон Штрахвиц, прославленный командир 16-й танковой дивизии, доказал, что в длительном танковом бою успех определяется хладнокровием, точным прицелом и высоким темпом стрельбы. На дивизию шли русские «тридцатьчетверки» и американские танки, полученные по ленд-лизу, одна волна за другой. Высокие американские машины со слабой броней были легкой добычей. Советские танкисты их не любили. «Танки плохие, – рассказал на допросе взятый в плен механик-водитель. – Клапана постоянно ломаются, двигатель перегревается, трансмиссия никудышная».[269]
«Русские атаковали через гребень холма, – вспоминал позже Фрейтаг-Лорингховен, – а мы находились на склоне. На протяжении двух дней они действовали по одной схеме, ясно видимые на фоне неба. Мы подбили больше ста советских танков».[270] «Насколько хватало взгляда, – писал домой летом 1942 года немецкий сапер, – тянулись бесчисленные ряды подбитых и сожженных танков».[271] 49-летний Штрахвиц получил Рыцарский крест с дубовыми листьями – высший орден Третьего рейха, знак признания особой храбрости в бою или успехов в руководстве войсками, передал командование Фрейтаг-Лорингховену и вернулся в Германию. Официальная версия – выслуга лет.
Возможно, атаки русских на данном этапе были вопиюще непрофессиональными, но они, вне всяких сомнений, демонстрировали решимость отстоять Сталинград любой ценой. И эта решимость нисколько не уступала решимости захватчиков. «Час мужества пробил на наших часах…» – эти слова поэтесса Анна Ахматова написала тогда, когда под угрозой оказалось само существование России.
После падения Ростова-на-Дону цензура разрешила любые средства, направленные на укрепление ненависти к врагу. В номере газеты Сталинградского фронта «Сталинское знамя» за 8 сентября был помещен рисунок – испуганная девочка, связанная по рукам и ногам. «А что, если твою любимую дочь вот так свяжут фашисты? – гласила подпись. – Первым делом они ее изнасилуют, затем бросят под танк. Вперед, воин! Стреляй во врага! Твой долг не дать насильнику осквернить свою дочь!»[272] Несомненно, подобная пропаганда, буквально повторяющая тему стихотворения Константина Симонова «Убей его!», была грубой, однако она в полной мере отражала реалии времени. Такой же яростью пронизаны стихотворные строки Алексея Суркова. Повсеместно говорилось о том, что фашистских насильников, осквернивших Родину, ждет кровавое возмездие.[273] 9 сентября в руки солдат передовых частей немецкой 4-й танковой армии попал номер газеты «Красная звезда» с воззванием Ильи Эренбурга к советским солдатам, которое заканчивалось так: «Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! – это просит старуха-мать. Убей немца! – это молит тебя дитя. Убей немца! – это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»[274]
Для Еременко и Хрущева главной насущной задачей было найти замену командующему 62-й армией, который не верил в возможность удержать Сталинград. 10 сентября армия с боями отошла в город. Она оказалась отрезана от 64-й армии на юге, где 29-я моторизованная пехотная дивизия прорвалась к Волге в Купоросном, на южной окраине Сталинграда. 11 сентября командный пункт Еременко в устье Царицы подвергся массированному обстрелу. Как раз в этот момент туда прибыл писатель Константин Симонов. Переправляясь через Волгу в горящий город, он в первый раз почувствовал запах гари, раскаленного железа и горелого дерева. В душном блиндаже сидел Хрущев. Он был мрачен и отвечал односложно. Потом вытащил папиросы и стал чиркать спичку за спичкой. Но спички мгновенно гасли. В тоннеле была плохая вентиляция.[275]
Симонов и сопровождавший его корреспондент фронтовой газеты прямо в шинелях легли спать в самом дальнем углу тоннеля, у выхода к Царице. Проснувшись на следующее утро, они обнаружили, что в тоннеле никого нет. «Штаба не было, машинок не было, людей не было».[276] В конце концов они случайно наткнулись на связиста, который заканчивал сматывать провод. От него и узнали, что командный пункт перенесен на левый берег Волги. Наземные линии связи во время бомбардировок и обстрелов постоянно оказывались перебитыми, и это вынудило Еременко с Хрущевым просить у Сталина разрешения перенести командный пункт фронта на противоположный берег. Единственным крупным командным пунктом, оставшимся на правом берегу, был штаб 62-й армии.
В то же утро генерала Чуйкова вызвали в Ямы, куда незадолго до этого перевели объединенный Военный совет Сталинградского и Юго-Западного фронтов. Чуйкову потребовался целый день и почти вся ночь, чтобы переправиться через Волгу и разыскать штаб. Зарево над горящим Сталинградом было настолько ярким, что даже на противоположном берегу широкой Волги не пришлось включать фары американского джипа, полученного по ленд-лизу.
На следующий день Чуйков наконец встретился с Еременко и Хрущевым. Ему объяснили ситуацию. Немцы готовы взять город любой ценой, но о сдаче не может быть и речи. Отступать некуда. Его назначают на должность командующего армией, обороняющей Сталинград.
«Как вы, товарищ Чуйков, – спросил Еременко, – понимаете свою задачу?» – «Город мы отдать врагу не можем, – ответил Чуйков. – Отстоим его или погибнем тут».[277]
Еременко и Хрущев переглянулись. Затем Хрущев сказал, что задача понята правильно.
Вечером Чуйков вместе с двумя танками Т-34 на пароме переправился из Красной слободы к центральному сталинградскому причалу, расположенному чуть выше устья Царицы. Когда паром подошел к причалу, из воронок молча вышли сотни людей, в основном мирные жители, надеявшиеся покинуть город. Были и такие, кто приготовился переносить на паром раненых.
Чуйков со своим сопровождением отправился искать штаб. Они оказались там после долгих блужданий: политрук саперного батальона проводил нового командующего и прибывших с ним офицеров на Мамаев курган, известный теперь также как высота 102 (курган действительно в высоту достигал 102 метров). На командном пункте 62-й армии Чуйков наконец встретился со своим начальником штаба генералом Николаем Крыловым. Резкий и экспрессивный, Василий Чуйков являлся полной противоположностью Крылову, человеку педантичному, с аналитическим складом ума, однако они сошлись в оценке ситуации и очень скоро сумели поладить. Обоим генералам было ясно, что есть только один способ удержать город, но заплатить за это придется человеческими жизнями. «Время – это кровь»,[278] – позднее с откровенной прямотой написал Чуйков.
Чуйков с первого же дня беспощадно пресекал любые разговоры об отступлении. Никто из командиров больше не осмеливался высказывать эту мысль вслух. Командующего поддержали Крылов и Кузьма Гуров, начальник политотдела армии, свирепый с виду, с наголо бритой головой и косматыми бровями. Некоторые старшие офицеры поспешили переправиться через реку, бросив своих людей, у которых, как писал впоследствии Чуйков, также, очевидно, «возникало желание уйти поскорее за Волгу, вырваться из пекла».[279] После ряда подобных случаев Чуйков приказал войскам НКВД охранять все причалы и пристани, а также досматривать каждое плавсредство. Дезертиров независимо от звания и должности расстреливали на месте.