Беспокойный возраст - Георгий Шолохов-Синявский

Из репродуктора послышался голос диктора, извещающего, что до отправления поезда остается пять минут. Максим и Славик подошли к вагону. Галя стояла на ступеньке. Кто-то шутливо скомандовал: «По вагонам!» Разговоры стали громче. Максим увидел, как Саша целовал и утешал мать, а она плакала и все время поправляла всегда смятый ожерелок его рубашки.

Максим ощутил необыкновенно сильное, еще не изведанное чувство. И это чувство сразу заставило забыть о Лидии, обо всем на свете… Руки Валентины Марковны обвили его шею. Она прижалась к его лицу мокрой прохладной щекой, целовала его с таким порывом любви, с каким может целовать только мать.

Максим ощутил запах духов, сладковатый привкус губной помады, и к сердцу его прихлынула такая волна нежности к матери, что он уже и сам не стеснялся ее объятий и поцелуев и, ощущая соль ее слез, готов был разреветься.

— Счастливый тебе путь, сыночек… родной мой… Береги себя… Прости меня… я думала, как лучше… Будь здоров… Не сердись на меня… — торопливо говорила Валентина Марковна.

— И ты на меня не обижайся, мама. Прости меня., я бывал с тобой груб, — быстро, сдавленным голосом отвечал Максим. — Я буду работать знаешь как? И письма буду писать каждый день.

— Пиши, сыночек, пищи. На тебе еще денег. — Валентина Марковна сунула в руку Максима пачку; она и здесь, в последнюю минуту, не забыла побаловать своего единственного Максеньку. — Возьми, голубчик, возьми, — настойчиво упрашивала она, а Максим отводил ее руку, смущенно оглядывался:

— Да зачем же, мама?

Но мать все-таки сунула в карман его пиджака несколько бумажек — все, что было у нее в сумке…

Стрелка на перронных часах скакнула еще на одну минуту. Послышался предупреждающий голос диктора.

Максим еще раз поцеловал мать и, пробежав взглядом по толпе провожающих (Лидии не было), вошел в тамбур. Поезд тронулся. Вот мелькнуло в последний раз побледневшее от волнения лицо матери. Она шла за вагоном вместе с другими, провожавшими и махала правой рукой, а левой вытирала платочком слезы. Мелькнула и исчезла прямая, по-солдатски подтянутая фигура Григория Нефедовича. Блеснули при свете плафонов трубы оркестра.

Перрон как бы внезапно отделился от поезда, и вместе с ним уплыли назад огни, толпа…

Московский мир тревог, волнений и суеты быстро уходил назад. Впереди был другой мир, еще не ясный, далекий, чуть пугающий и манящий.

Поезд быстро набирал скорость. Заглушенные стуком колес звуки марша растаяли где-то позади. Проводник закрыл дверь. В тамбуре стало сумрачно. Только гремели на стыках колеса.

Максим очнулся от прощальной суеты, подумав об отце, матери, о Лидии, о неудачном сватовстве, обо всем, что было еще вчера, проглотил подступивший к горлу горячий ком и пошел в купе, где сидели его спутники по новой, теперь уже по-настоящему самостоятельной жизни…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Лидия не пришла на вокзал… Неужели все кончено?.. Кто виноват? Я? Она? Бражинский? Я, я, я виноват», — с ожесточением твердил про себя Максим, не заходя в купе и стоя в коридоре у слезящегося каплями окна. За широким стеклом чернела дождливая летняя ночь. Скорый поезд врезался в нее с грохотом, точно в шумящий океан; где-то впереди во тьме грозно выл электровоз, мелькали огни станций. Из купе слышались веселые голоса и смех Славика, Гали, Саши Черемшанова. После суеты проводов возбуждение их еще не улеглось.

Теперь, когда Максиму стало ясно, что он все больше отдалялся от всего, чем жил в последнее время, а главное, от Лидии, он с особенной отчетливостью сознавал всю непоправимость случившегося. Мысль, что ни завтра, ни послезавтра, ни многие недели и месяцы он не увидит Лидию, наполняла его чувством, близким к отчаянию.

Максим представлял себе то ее светящиеся в лунном сумраке глаза там, на терраске деревенского домика, то прикосновение ее руки к щеке, то тихий, спадающий до шепота голос. Но вот перед ним другое лицо — гневное, печальное, взгляд, полный отвращения и укора, и Максим вновь начинал испытывать острую душевную боль. Он, словно одержимый, шагал по коридору, куря папиросу за папиросой. Пассажиры уже легли спать, коридор опустел. Поезд мчался, громко стучали на стыках колеса.

«А что если вернуться? — подумал Максим. — Приехать и сказать: „Не мог я так уехать. Это очень важно для моего будущего. Очень важно!“ Я даже не скажу об этом Славику, Гале и Черемшанову… Дам телеграмму, что отстал от поезда, что догоню их в Степновске. Ведь я не дезертирую. У меня же путевка… И ничего плохого в этом не будет. Сойду на ближайшей станции, пересяду на встречный поезд… Приду и скажу ей: „Вот как я тебя люблю… Даже с дороги вернулся. Только прости меня, и я уеду хоть на край света“».

И он стал рисовать себе, как явится к Лидии, и она, изумленная тем, что он вернулся, не побоявшись осуждения товарищей, простит ему ребяческий обман. А если она велит: останься — он останется, потому что для него нет ничего дороже ее любви…

Так размышлял Максим, когда дверь в купе отворилась и из нее, ищуще осматриваясь, высунулся Славик. Увидев товарища, его бледное лицо, он подошел к нему:

— Ты почему от нас отделился? Тоскуешь? Брось! Идем спать. Проводница уже приготовила постели.

— Спите. Я еще постою.

— Я понимаю тебя, — заглядывая в глаза товарищу — и кладя на его плечо руку, задушевно продолжал Славик. — Но, собственно, что произошло? Что изменилось в нашем мире от того, что Лидия не пришла проводить тебя?

— Отстань, Слава. Многое меняется в душе человека, когда он теряет главное, — отворачивая лицо, сказал Максим.

Славик покачал головой:

— Навряд ли ты соображаешь в эту минуту, что есть главное.

Максим молчал, сжав губы, глядя в темноту.

— Ладно. Помечтай, погрусти, — усмехнулся Славик и ушел в купе.

Поезд замедлил ход. Сирена пропела вдали, и было слышно, как откликнулось широкое эхо: поезд бежал лесом. Максиму представились вдруг знойный день, наполненный душным запахом смолы, пятнистая, в солнечных бликах, лесная чаща, гибкая фигура Лидии в светлом платье, ее разрумянившееся лицо, сияющие глаза, внезапно надвинувшиеся сумерки, отдаленные раскаты грома…

…Тьма расступилась, поезд нырнул в спокойный разлив электрического света и остановился на большой станции. Диктор объявил продолжительность стоянки. Хлопнула вагонная дверь. Стало тихо, только слышно было, как по крыше вагона стучал дождь.

Максим вышел в тамбур. Из открытой двери пахнуло душистой влагой. На ярко освещенном перроне стояли лужи. Крепкий аромат березовой листвы, притекающий от привокзального сквера, будил в душе Максима воспоминания.

На соседнем пути остановился встречный экспресс Севастополь — Москва с притушенными в окнах огнями. Сердце Максима неистово заколотилась. «Вот и поезд… Только на один день, на один час… Увидеть, доказать…»

Максим сошел на перрон в чем был — без шляпы, в одном пиджаке. Дробные дождевые капли посыпались ему на голову, на плечи. Ему не хотелось возвращаться в купе за плащом и шляпой — начнутся расспросы, может быть, насмешки. Пусть там, в купе, думают, что он отстал от поезда. Поднимут тревогу, ну и что ж? К утру он вернется в Москву, а потом… потом… Что же будет потом? Прощение Лидии или презрение?..

Он прошелся раз-другой мимо вагона, мимо стоявшего на ступеньках проводника. Тот подозрительно оглядел его с головы до ног. Диктор объявил: — скорый поезд Севастополь — Москва отправляется. Скорей же! Если он сейчас не решится, будет поздно. Поезд со Славиком, Галей и Сашей, уходящий в завтрашний день, в будущее, тоже сейчас отправляется. Два поезда, два пути — какой сулит ему надежное, подлинно счастливое будущее?

Поезд на Москву тронулся. Максим ухватился за мокрые поручни медленно двигавшегося мимо вагона.

— Гражданин, вы куда? Вы не на тот поезд! — крикнул проводник.

«Что я делаю?» — опомнившись, спросил себя Максим и, прежде чем толкнуть дверь, живо представил свою растрепанную фигуру, внезапное появление дома, сперва испуг, а потом радость матери, недоумение отца, а главное — откровенное презрение Лидии, ее слова: «Сбежал, струсил, я так и знала». Все это в одно мгновение с такой разительной ясностью пронеслось перед ним, что он почувствовал отвращение к себе, к позорному отступлению, на которое чуть было не решился… Когда же проводник отворил дверь и, осветив фонарем его бледное лицо, предложил зайти в вагон, Максим, как самый последний безбилетный «заяц», воровато спрыгнул со ступеньки, и, так как поезд уже набирал скорость, не рассчитал прыжка и растянулся в луже.

В ту же секунду он вскочил и побежал прихрамывая назад, к своему поезду. Хорошо, что тот только тронулся, и Страхов, запыхавшись, успел вскочить на подножку последнего вагона. Он дрожал всем телом, словно пережил смертельную опасность. И здесь проводница тоже, поднеся фонарь к его лицу, удивленно спросила: