Плексус - Генри Миллер

– С ним все в порядке, – сказал я. – Если он придет, я с ним управлюсь. И потом, Шелдон мне, в общем, нравится.

– Ты управишься! – отозвался О’Мара.

– Ты заметил камни у него на пальцах?

– Наверняка фальшивка.

– Алмазы, по-твоему, фальшивка! Ты не знаешь Шелдона. Если нам когда-нибудь нужна будет помощь, этот парень заложит свою последнюю рубашку.

– Лучше уж голодать, чем такого слушать.

– Дело твое. А мне что-то говорит: в один прекрасный день мистер Шелдон нам очень понадобится. Бог мой, как же он задрожал, когда увидел пьяного поляка!

О’Мара молчал.

– Тебе плевать, да? – усмехнулся я. – Не знаешь ты, что такое погром…

– Ты тоже, – язвительно заметил О’Мара.

– При взгляде на Шелдона, кажется, узнаю. Да, дорогой сэр, по мне, этот бедолага все равно что ходячий погром. Двинься тот поляк в нашу сторону, он бы наверняка наделал в штаны.

Через несколько дней у нас появился Осецки со своей девушкой. Ее звали Луэлла. Откровенно домашний вид ее почти красил. На ней была зеленая, цвета нильской воды, юбка и парчовые бананово-желтые с оранжевым туфли. Молчаливая, сдержанная, начисто лишенная чувства юмора, повадками она больше напоминала сестру милосердия, нежели невесту.

Осецки скалился, как череп мертвеца. Он как бы говорил нам: «Я обещал вам привести ее и вот привел». Подразумевалось, что общаться с ней мы будем без его помощи. А он явился посидеть и выпить чего дадут. Что до разговора, то он прислушивался к нему с таким видом, словно перед ним отчитывались.

Разговор шел странный, единственное, что мы от Луэллы слышали, было: «Да», «Нет», «Я так думаю» или «Возможно». Оскал на черепе Осецки зиял все шире и шире, казалось, он хотел сказать нам: «Я же говорил!» И чем больше Осецки пил, тем сильнее шатались у него зубы. Рот Осецки напоминал хитроумное сооружение из проволочек и скоб. Что бы он ни жевал, он жевал медленно и с трудом. Можно сказать, месил пищу, а не жевал ее. Со времени последнего визита лицо Осецки еще больше осунулось, приняв совсем замогильное выражение.

На вопрос, не поправились ли его дела, он повернулся к Луэлле.

– Она вам скажет, – пробормотал он.

А Луэлла сказала:

– Нет.

– Все те же старые неприятности?

Он снова взглянул на Луэллу.

На этот раз она ответила:

– Да.

Затем, к нашему удивлению, заговорил он:

– Спросите, как она себя чувствует. – И повесил голову: в его рюмку пролилось несколько капель слюны. Осецки вынул платок и с очевидным усилием вытер рот.

Все глаза сосредоточились на Луэлле. Никакой реакции. Взгляд ее, останавливаясь на каждом из нас, казалось, не находил ни опоры, ни сопротивления и пронизывал насквозь. Ее глаза, прежде казавшиеся бледно-зелеными, теперь стали холодно-неподвижными. В комнате росло ощущение общей неловкости, но никто не понимал, как его нарушить. Неожиданно по собственной инициативе слово взяла Луэлла. Она говорила низко и монотонно, будто под гипнозом. Ее взгляд, на протяжении всей речи ни разу не дрогнувший, был устремлен на край каминной доски, чуть выше наших голов. Своей театральной, цвета нильской воды юбкой и матовым блеском зеленых глаз она странным, загадочным образом напоминала медиума в разгар спиритического сеанса. Диссонансом к ее внешности были ее великолепные волосы: роскошные, каштаново-золотистые, сладострастно вьющиеся, они каскадом ниспадали на ее обнаженные плечи. Глядя на нее, на какой-то момент полностью околдованный, я испытал странное чувство: так смотришь на подогреваемый при помощи электричества труп.

Смысл ее ровного, унылого речитатива поначалу до меня не доходил. Я словно слышал отдаленный гул волн, бившихся о скалу. Она не называла ни имен, ни мест, ни времени происходившего. Но постепенно становилось ясно, что, говоря о «нем», она говорит о своем женихе, об Осецки. Время от времени, пытаясь выяснить его отношение к сказанному, я бросал на него взгляды, но никакой реакции с его стороны не заметил. Он по-прежнему скалился, как асбестовая решетка. Глядя на него, никто бы даже не заподозрил, что она говорит о нем.

Смысл ее монолога сводился к следующему. Осецки она знает больше года и, несмотря на все наговоры его друзей, убеждена, что по сравнению с тем, каким он был до этого, он нисколько не изменился. Тем самым она недвусмысленно давала понять, что, как и раньше, он решительно не в себе. Далее, тем же тоном она добавила, что в данный момент и сама порядком тронулась. Не то чтобы в этом была какая-то доля его вины. Нет, их союз скорее походит на счастливое или, если угодно, несчастливое совпадение. Ее привлекала в Осецки его фатальная неудачливость. Всего вероятней, она его любит, но можно ли утверждать это наверняка, коль скоро реакции их обоих явно неадекватные? Друзья Осецки, против которых она ничего не имеет, считают, что он подпал под ее дурное влияние. Может, и так. Во всяком случае, никаких скрытых мотивов в ее стремлении к союзу с ним нет и не было. Она зарабатывает себе на жизнь и в случае необходимости могла бы заботиться о них обоих. Она не счастлива, но и не несчастлива. Дни идут как во сне, а ночи тянутся как продолжение какого-то другого сна. Порой ей кажется, им лучше бы уехать из города, а потом в голову приходит, что никакой перемены в их жизнь переезд не внесет. И еще она чувствует, что все меньше и меньше способна отвечать за принимаемые ею решения. На них обоих опускается что-то вроде сумерек – сумерек, согласно ее заверениям, не лишенных очарования. Скоро они поженятся; и она надеется, что его друзья будут не слишком против. Что касается вшей, она и сама их чувствует; конечно, вши могут быть и воображаемыми, но она не видит особой разницы между воображаемыми и настоящими укусами, особенно если они оставляют следы на коже. Экзема Осецки, которую мы, должно быть, заметили, вещь преходящая – последнее время он сильно пьет. Но лучше уж пьяный Осецки, чем Осецки, снедаемый смертной тоской. У него, как и у всякого, есть хорошие и плохие стороны. Она, конечно, очень сожалеет, что равнодушна к музыке, но изо всех сил старается ее слушать. Она ведь никогда не любила искусства: ни музыки, ни живописи, ни литературы. Она вообще никогда и ничем в жизни не увлекалась, даже в детстве. И жизнь у нее всегда была легкой и удобной, пусть даже унылой и монотонной. Но на нее, по-видимому, монотонность влияет меньше, чем на других. И ей все равно, с людьми она или совсем одна…

Она все рассказывала и рассказывала, и ни у кого из нас не хватило ни мужества, ни сообразительности, чтобы ее остановить. Она, казалось, погрузила нас в транс. И существуй на свете такая немыслимая штука, как говорящий труп, Луэлла вполне могла бы быть идеалом такого говорящего трупа. Двигались лишь ее шевелящиеся, испускающие звуки губы, все остальное оставалось неодушевленным.

Чары разрушил О’Мара. Ему показалось, что он услышал кого-то за дверью. Он вскочил на ноги и распахнул дверь настежь. За ней, однако, не было никого, только темнота. Я заметил, как дернулась головка Луэллы, когда он широко открыл дверь. Через несколько мгновений ее черты расслабились, глаза растаяли.

– Не хотите ли выпить еще? – спросила Мона.

– Да, – сказала Луэлла, – я была бы не против.

Не успел едва усевшийся О’Мара налить себе очередную рюмку, как мы услышали негромкий стук в дверь. О’Мара подпрыгнул. Мона выронила рюмку, которую протягивала Луэлле. Невозмутимым остался один Осецки.

Я подошел к двери и спокойно открыл ее. На пороге стоял Шелдон, держа в руке шляпу.

– Вы были здесь только что, минуту назад? – спросил я.

– Нет, – сказал он, – я только пришел.

– Вы уверены? – спросил О’Мара.

Шелдон вопрос проигнорировал и шагнул в комнату.

– Шелдон! – представился он, переводя взгляд на каждого по очереди и отвешивая каждому легкий поклон. Ритуал состоял в основном в закрытии глаз и открытии их с дрожью век по мере того, как он распрямлял спину.

Мы постарались его обласкать, дабы он почувствовал себя как можно более непринужденно, и предложили ему выпить.

– Шелдон не отказывается, – торжественно сказал он, поблескивая глазами, и, откинув назад голову, одним глотком опустошил стакан шерри. Затем, громко причмокнув губами, еще немного поморгал глазами и осведомился, все ли мы в добром здравии. В ответ все рассмеялись – все, кроме Луэллы, которая серьезно улыбнулась. Шелдон тоже попытался рассмеяться, но самое большее, на что оказался способен, – это состроить страшноватую гримасу – ни дать ни взять осклабившийся волк.

И тут Осецки усмехнулся – прямо в лицо Шелдону. Он, казалось, учуял родственную душу.

– Что он сказал? Как его имя? – повернулся он к Моне.

Шелдон на полном серьезе повторил свое имя, одновременно опуская глаза.

– Ваше имя, а не фамилия? – переспросил Осецки, на этот раз с ударением.