Плексус - Генри Миллер

Дядя позаботился обо всем: не только о наборе декораций и исполнителей, но также о рампе, блоках, кулисах, заднике и всем прочем. Я устраивал театральные представления на каждое Рождество вплоть до шестнадцати– или семнадцатилетнего возраста. И наверное, сегодня играл бы с этим театром еще более увлеченно, чем ребенком, – так он был прекрасен, хитроумен и совершенен. Но театр исчез, я никогда больше его не увижу. И наверняка подобного ему не найду, ибо изготовлен он был с терпением и любовью, ныне более не встречающимися. Вообще-то, довольно странная история, ведь Эд Мартини всегда считался человеком ни на что не годным, растратившим свое время зря, болтуном и пропойцей. Но он знал, как осчастливить ребенка!

От моих мальчишеских лет не осталось ничего. Мой сундучок с инструментами пожертвовали Обществу доброй воли, мои книжки с картинками – другому мальчишке, которого я презирал. Что он сделал с моими любимыми книжками, я и представить себе не мог. Самое удручающее – мать не сделала бы ни малейшего усилия, чтобы помочь мне вернуть мои вещи. Насчет книг, например, она сказала, что я перечитывал их столько раз, что, должно быть, знаю наизусть. Она просто не могла или не хотела понять, что я стремился обладать ими физически. Быть может, сама того не сознавая, она тем самым наказывала меня за легкомыслие, с которым я все эти подарки принимал в детстве?

(Между тем стремление укрепить связи с прошлым, с моим удивительным детством, становилось все сильнее. Чем бесцветнее и монотоннее делался окружающий меня мир, в тем более ярком свете представали мне золотые дни детства. С ходом времени я ясно ощутил: мое детство было одним большим, долгим праздником – карнавалом юности. Не то чтобы я чувствовал, что старею; просто я осознал, что утратил нечто невозместимое.)

Это чувство бывало еще острее и пронзительнее, когда мой отец, намереваясь оживить старые воспоминания, заговаривал о славных свершениях товарища моих детских игр Тони Мареллы.

– Я только что прочитал о нем кое-что в последней «Беседе», – начинал он.

Сначала речь шла о спортивных достижениях Тони Мареллы, о том, как он, например, выиграл марафонский забег и чуть не упал на финише замертво. Потом о клубе, который Тони Марелла учредил, стремясь облегчить участь детей бедноты нашего квартала. Каждую статью непременно сопровождала его фотография. Затем со страниц «Беседы» – всего лишь местного еженедельника – фотографии успешно перекочевали в ежедневные бруклинские газеты. Тони Марелла стал фигурой, с которой считались, он еще себя покажет. В общем, никто не удивится, если он станет баллотироваться в городскую управу. И так далее в том же духе… Нет спора, Тони Марелла становился новой восходящей звездой на горизонте бушвикской секции Демократической партии. Он начал с самого низа, с триумфом преодолел все трудности, даже окончил юридический колледж – иными словами, стал блестящим примером того, чего может добиться сын бедного иммигранта в нашей славной стране неограниченных прав и возможностей.

Мне тоже нравился Тони Марелла, но то, как с ним носились мои родители, доводило до тошноты. Я знал Тони по средней школе, мы учились в одном классе и оба окончили школу первыми учениками. Тони приходилось бороться буквально за все, в то время как со мной бывало диаметрально наоборот. У Тони была храбрая душа бунтаря, а его природная неукротимость доводила учителей до колик. Среди мальчишек он был прирожденным вожаком. Я начисто потерял его из виду на целых несколько лет. И однажды зимним вечером, протаптывая себе дорожку в снегу, я столкнулся с ним. Он направлялся на какое-то политическое сборище, а я – на свидание с одной головокружительной блондинкой. Тони пытался побудить меня пойти с ним, говоря, что мне от этого будет большая польза. Я рассмеялся ему в лицо. Немного обидевшись, он стал обращать меня в свою веру; говорил, в частности, что собирается реформировать отделение Демократической партии в нашем округе – в нашем старом родном округе. Я, однако, загоготал и на этот раз – уже почти оскорбительно. В отчаянии Тони крикнул:

– Ты еще будешь голосовать за меня через пару лет! Вот увидишь! Партии нужны такие, как я.

– Тони, – отвечал я ему, – я еще ни разу не голосовал и не думаю, что когда-нибудь буду. Но если ты будешь баллотироваться, для тебя я сделаю исключение. Самое лучшее, на что я мог бы надеяться, – это увидеть тебя на посту президента Соединенных Штатов. Белый дом от этого только выиграет.

Он думал, что я над ним издеваюсь, а я-то говорил вполне серьезно.

В середине нашего разговора Тони упомянул имя своего возможного соперника – Мартина Мэлоуна.

– Мартин Мэлоун! – воскликнул я. – Не наш ли это Мартин Мэлоун?

– Он самый, – заверил меня Тони.

Теперь он стал видной фигурой в Республиканской партии. Меня так огорошила эта новость, что в этот миг, наверное, меня можно было бы сбить с ног даже перышком. Этот недоумок! И как же он такого положения добился? Тони объяснял его карьеру влиянием отца. Я хорошо помнил старика Мэлоуна, доброго человека и – вещь почти невероятная! – честного политика. Но его сынок! Тот самый Мартин, который, будучи на несколько лет старше нас, получал худшие в классе оценки. Он еще и заикался – по крайней мере, в детстве. И этот-то болван заделался видной фигурой в местной политике?

– Понял, почему политика меня не интересует? – сказал я.

– Как раз тут ты, Генри, не прав, – со страстью в голосе сказал Тони. – Значит, ты хочешь, чтобы такие, как Мартин Мэлоун, становились конгрессменами?

– Если честно, – отвечал я, – мне плевать, кто станет конгрессменом от нашего округа или от любого другого округа. Это ни малейшего значения не имеет. Не имеет значения даже, кто будет президентом. Это все чушь. Страна живет сама по себе, и эти говнюки ею не управляют.

Тони с глубоким неодобрением покачал головой.

– Генри, ты заблуждаешься, – сказал он. – Ты говоришь сейчас, как отпетый анархист.

С этими словами мы и расстались. Чтобы не встретиться еще несколько лет.

А мой старик все не уставал курить фимиам доблестям Тони. Я, конечно, знал, что таким образом он пытается разжечь во мне честолюбие. Естественно, покончив с Тони Мареллой, он спросит, как продвигаются дела с этим моим писательским бизнесом: продал ли я уже что-нибудь и все прочее? А после того как я скажу, что пока что ничего важного в этой сфере не произошло, мать подарит мне один из своих печальных взглядов искоса, словно жалея меня за то, что пошел я не по той, что нужно, дорожке, а потом еще вслух добавит, что я всегда был самым умным мальчиком в школе, что были у меня все возможности, а я все-таки кончил тем, что намерен сделать большую глупость – хочу стать писателем.

– Если бы ты хоть писал в такую газету, как «Сатердэй ивнинг пост»! – Или чтобы представить мое положение еще более нелепым: – Может, одну из твоих историй возьмет «Беседа»? (Все, что я писал, она называла историями, хоть я и объяснял ей раз двадцать или больше, что не пишу «историй». «Ладно, можешь называть их как хочешь» – таким было ее последнее слово.)

Расставаясь, я всегда говорил матери:

– Ты уверена, что в доме не осталось ни одной из моих старых вещей?

Ответ всегда звучал одинаково:

– Забудь о них! – Последнюю парфянскую стрелу она посылала мне вдогонку на улице, стоя у калитки и прощаясь со мной: – Лучше бы ты все-таки бросил свое писательство и нашел работу! Моложе ведь, сынок, никто не становится. И прежде чем прославиться, ты можешь стать стариком.

Я уходил полный раскаяния: этим вечером мне не удалось приободрить моих стариков. На пути к станции надземки я миновал старый дом Тони Мареллы. Его старик по-прежнему держал сапожную мастерскую, фасадом выходившую на улицу. Карьера Тони началась с этой лачуги, где его вырастили родители. Сам домишко за прошедшие поколения не изменился ничуть. Менялся только Тони, он развивался в унисон со временем. Но я интуитивно знал, что он до сих пор разговаривает с родителями только по-итальянски, что, встречаясь с отцом, до сих пор горячо целует его и что он помогает старикам, выкраивая для них из своего скромного жалованья. В этом доме царила иная атмосфера! Как, должно быть, радуются родители, наблюдая, как Тони прокладывает себе дорогу в большой мир! Из произносимых им важных речей они, конечно, не понимают ни слова. Но они знают, что говорит он вещи правильные. И все, что он делает, выглядит в их глазах правильным. Он ведь и в самом деле хороший сын. И если он когда-нибудь взойдет на вершину, из него получится чертовски хороший президент.

Проигрывая все это в уме, я вспомнил, как мать обычно говорила отцу, какой радостью и гордостью Тони был для своих родителей. А я был занозой в мозгу у своих. Не приносил им ничего, кроме неприятностей. Хотя как знать? В один прекрасный момент все может преобразиться. Одним-единственным ударом я, может быть, переменю все. И я пока еще могу доказать, что не совсем безнадежен. Но когда? И как?