Плексус - Генри Миллер

– Хватай его! – заорал я, едва Шелдон поднес свисток к губам во второй раз.

О’Мара уже крепко сжимал свисток.

– Быстро! Прячьте все! – кричал он. – Если нагрянут копы, придется объяснять им, откуда все это взялось. А это не так легко!

Осецки сгреб вместе кольца, банкноты, бумажник и драгоценности и, невозмутимо отправив их в карман пиджака, уселся в ожидании полиции, сложив руки.

Шелдон с презрением и превосходством глядел на нас.

– Пусть приходят, – изрек он, задрав нос кверху и раздувая ноздри. – Шелдон полиции не боится.

О’Мара занялся водружением свистка обратно на грудь Шелдону, он застегнул ему рубашку, затем жилет и пиджак. Шелдон не возражал, он вплотную уподобился манекену, обряжаемому для выставки в витрине магазина. И в то же время ни на секунду не спускал глаз с Осецки.

Само собой, очень скоро раздался звонок. Мона ринулась к входной двери. Конечно полиция!

– Не молчите! – пробормотал О’Мара. Он повысил голос, словно продолжая излагать аргументы в споре.

Я отвечал ему в том же ключе и тоже понес чепуху, одновременно делая знак Осецки, чтобы он к нам присоединялся. Ответом была лишь ухмылка. Сложив на коленях руки, Осецки безмятежно наблюдал за нами и ждал полицию. В промежутках разгоревшегося мнимого спора слышался протестующий голос Моны, уверявшей полицейских, что она знать ничего не знает про свисток. А О’Мара тем временем стрекотал как сорока, имитируя несколько голосов кряду. В то же время, отчаянно жестикулируя на языке глухонемых, он лихорадочно побуждал меня последовать его примеру. Если бы полиция в этот момент прорвалась в комнату, ей бы предстало весьма любопытное зрелище. Мне вдруг попала смешинка в рот, и я среди всего этого бедлама от души расхохотался, вынудив тем самым О’Мару удвоить усилия. Луэлла, разумеется, сидела неподвижно, как и подобает могильному камню. Осецки же наблюдал за происходящим, как зритель в партере цирка. Он окончательно свыкся с обстановкой и просто сиял от радости. Что до Шелдона, тот даже не шелохнулся. Он по-прежнему стоял спиной к окну, застегнутый на все пуговицы в ожидании художника-оформителя, который установит его руки и ноги в самые эффектные для витрины положения. Я неоднократно делал ему знак рукой, чтобы он включился в разговор. Но Шелдон оставался бесстрастным, корректным, в конечном счете просто надменным.

Наконец мы услышали стук захлопнувшейся двери, и в комнату вбежала Мона.

– Идиоты! – крикнула она.

– Они всегда появляются, когда я свищу, – нейтральным тоном констатировал Шелдон.

– А я молюсь лишь о том, чтобы к нам не заявился сверху хозяин квартиры, – заметил я.

– Они уехали на уик-энд, – пояснила Мона.

– А вы уверены, что копы не караулят сейчас под дверью? – спросил О’Мара.

– Они ушли, – сказала Мона. – Без вариантов. Что может быть хуже большого жирного копа? Только два больших жирных копа. Слава богу, мне, кажется, удалось их убедить.

– А почему вы не пригласили их войти? – спросил Осецки. – Это всегда лучший выход.

– Да, – сказала Луэлла, – мы всегда так делаем.

– Ну и номер же мы откололи! – усмехнулся Осецки. – Вы всегда играете в подобные игры? А он забавник, ваш Шелдон! – Он поднялся и вывалил добычу на стол. Затем подошел к Шелдону и спросил: – Можно мне глянуть на этот свисток?

О’Мара мгновенно поднялся на ноги, готовый в любую секунду схватить Шелдона.

– Черт бы вас побрал! Не начинайте этого снова! – попросил он.

Шелдон вытянул обе руки ладонями вперед, словно удерживая нас на расстоянии.

– Тише! – зашептал он, запуская правую руку в задний карман брюк. Протянув так одну руку и положив другую на скрытое под пиджаком бедро, он тихо и зловеще произнес: – Если я потеряю свисток, у меня всегда наготове это. – Не договорив до конца фразу, он выхватил и навел на нас револьвер. Шелдон наводил его на нас по очереди, и никто не издал ни звука и не пошевелился из боязни, что палец его может спазматически дернуться и нажать на спуск. Убедившись, что произвел должное впечатление, Шелдон медленно вернул револьвер в задний карман.

Мона шмыгнула в ванную. Через минуту она, подав оттуда голос, попросила меня присоединиться к ней. Извинившись, я вышел из комнаты узнать, что ей нужно. Она едва не затащила меня в ванную, закрыла и заперла за нами дверь.

– Пожалуйста, – прошептала она, – выстави их всех отсюда, я боюсь, что-нибудь случится.

– Так вот чего ты хотела? Ладно, – без особой охоты сказал я.

– Нет, пожалуйста! – умоляла она. – Выдвори их сейчас же! Они же сумасшедшие, они там все сумасшедшие.

Я оставил ее взаперти в ванной и вернулся к гостям. Тем временем Шелдон демонстрировал Осецки зловещего вида складной нож, который тоже носил с собой. Осецки пробовал остроту лезвия большим пальцем.

Я объяснил им, что Моне нездоровится. Может, самое время разойтись по домам?

Шелдон немедленно вызвался сбегать и позвонить врачу. В итоге нам все-таки удалось их выпроводить: Осецки обещал присмотреть за Шелдоном, Шелдон же протестующе заявлял, что вполне способен сам позаботиться о себе. На протяжении нескольких минут я с тревогой ожидал леденящего кровь свиста. Интересно, что скажут копы, когда опустошат шелдоновские карманы? Но ни один звук тишины не нарушил.

Когда я раздевался на ночь, на глаза мне попалась маленькая медная пепельница, предположительно из Индии, которая мне особенно нравилась. Это была одна из вещиц, которые я выбрал в день, когда покупал обстановку: мне хотелось бы хранить их вечно. Взяв пепельницу в руки и рассматривая ее заново, я неожиданно осознал, что во всей квартире нет ни одного предмета, принадлежащего прошлому – точнее, моему прошлому. Все было новехонькое. Тогда-то мне и вспомнился маленький китайский орешек, который я хранил в детстве в маленьком железном сейфике на каминной доске в родительском доме. Как орех попал ко мне, я не помнил; наверное, его подарил мне какой-нибудь родственник, вернувшийся с Южных морей. Время от времени я открывал свою копилку, в которой никогда не было больше нескольких пенсов, и извлекал оттуда орех, чтобы поиграть им. Он был гладкий, как замша, цвета бледной охры, с черной полоской, проходившей в длину точно посередине. Никогда я не видел ореха, подобного этому. Подчас я вынимал его из сейфика и днями, неделями носил с собой – не как талисман, а просто потому, что он был удивительно приятен на ощупь. Для меня он был предметом вполне мистическим, и развеивать мистику мне вовсе не хотелось. В том, что историю он имел древнюю, по многу раз переходил из рук в руки и вдоволь попутешествовал по земному шару, я был уверен. Вероятно, это и делало его в моих глазах таким дорогим. Однажды, когда я был уже женат на Мод, я вдруг так затосковал по своему маленькому амулету, что специально поехал к родителям, чтобы его забрать. К своему изумлению и разочарованию, я узнал, что мать отдала его маленькому соседскому мальчику, которому он понравился. «Какому мальчику?» – хотел я знать. Но она не помнит. И считает глупым с моей стороны так беспокоиться из-за пустяка. Мы поболтали о всякой всячине, ожидая прихода отца, чтобы сесть вместе за ужин.

– А что стало с моим театром? – неожиданно спросил я. – Ты и от него избавилась?

– Давно уже, – сказала мать. – Помнишь маленького Артура, который жил в домах напротив? Он по театру чуть с ума не сходил.

– Так ты отдала театр ему! – Мне этот Артур никогда не нравился. Настоящий маменькин сынок. Но мать считала его настоящим маленьким джентльменом с такими хорошими манерами, образцовым поведением и т. д. и т. п. – Как ты думаешь, он до сих пор у него? – спросил я.

– О нет, конечно нет! Артур сейчас большой парень и не стал бы сейчас в театр играть.

– Никогда не знаешь наверняка, – сказал я. – Пожалуй, загляну к нему и спрошу.

– Они переехали.

– И ты, разумеется, не знаешь куда?

Конечно, она не знала, а если б и знала, то, скорее всего, не сказала бы. Повторила лишь, что глупо с моей стороны пытаться вернуть себе всю эту старую рухлядь.

– Знаю, – сказал я, – но отдал бы все, лишь бы на них еще раз взглянуть.

– Подожди, вот появятся у тебя свои дети, купишь им новые игрушки, намного лучше твоих.

– Лучше моего театра ничего быть не может, – страстно сказал я. И долго ораторствовал о моем дяде Эде Мартини, который потратил долгие месяцы и месяцы, изготавливая его для меня. С благодарностью вспоминая о дяде, я мысленно видел его перед собой, мой маленький игрушечный театр, стоящий под рождественской елкой. И еще – моих маленьких друзей, они всегда забегали ко мне на праздники: рассевшись в кружок на полу, они смотрели, как я управляюсь со всем тем, из чего мой театр состоял.

Дядя позаботился обо всем: не только о наборе декораций и исполнителей, но также о рампе, блоках, кулисах, заднике и всем прочем. Я устраивал театральные представления на каждое Рождество вплоть до шестнадцати– или семнадцатилетнего возраста. И наверное, сегодня играл бы с этим театром еще более увлеченно, чем ребенком, – так он был прекрасен, хитроумен и совершенен. Но театр исчез, я никогда больше его не увижу. И наверняка подобного ему не найду, ибо изготовлен он был с терпением и любовью, ныне более не встречающимися. Вообще-то, довольно странная история, ведь Эд Мартини всегда считался человеком ни на что не годным, растратившим свое время зря, болтуном и пропойцей. Но он знал, как осчастливить ребенка!