Антология современной французской драматургии - Жак Одиберти

МИЛЬТОН. Минус два, хорошо. Мы здесь минус два.

КАМОЭНС. Равняется двум.

МИЛЬТОН. Согласен: вдвоем. Но если бы мы не были вдвоем тут, мы бы, возможно, сидели бы вчетвером там, где нас нет.

КАМОЭНС. Где это?

МИЛЬТОН. Там, где они. Гийом, мм…

КАМОЭНС. И Беттина. В смысле Анжелика.

МИЛЬТОН. На рога мне плевать, Камоэнс. Рогоносцев, Камоэнс, которые меня оброгоносили, было выше крыши. И я сам им наставлял рога, вот! На раз! Трах, и все! Пусть лестница ведет вниз, мне-то что, я запросто могу по ней подняться. Если меня припирают к стенке, вот к этой стенке, то я не лезу на нее и не бьюсь об нее головой, а ставлю к стенке их самих.

КАМОЭНС. А застенки Шварца?

МИЛЬТОН. Какого Шварца? Кто такой этот пресловутый Шварц? Он даже не удосужился делегировать сюда своего бульдога нос картошкой с хрустальным ошейником, чтобы поприветствовать нас в своих дурацких «внутренностях» жестянки с уткой в апельсинах. И где эта пресловутка? И пресловутое Великое Княжество Муходранское, мы даже не знаем, на каком языке они лопочут, и нам тут надо будет — вот спасибо! принеси-подай — галстук-бабочка надвое сказала — фрак — грудь вперед, живот втянуть — ну что вы, много чести! — всем повторить (как же, при чем тут честь, сидят себе пестики с тычинками на любой вкус, а мы их опыляй, массовики-затейники) — повторить что? Чего изволите? Вы все! Все! Чего? Бетховена. Любовь моя! Дева Мария, услышь меня! Всего Бетховена этим свекольным горшкам без ушей и собственным пупком на месте Рембрандта! Боже! Как я все это обожаю! Моего Бетховена! Пять последних квартетов моего личного Бетховена! Да я с ума сойду! Где моя шляпа?

КАМОЭНС. Кто виноват? Гийом…

МИЛЬТОН. Шляпу мне! (Находит шляпу и, уткнувшись в нее, плачет.)

КАМОЭНС. В этом весь Гийом. В этом вся драма квартета Шизебзиг.

МИЛЬТОН (пожимая плечами). Шизебзиг!

КАМОЭНС. Гийом не виноват, что он Шизебзиг. Шизебзиг — фамилия его отца.

МИЛЬТОН (в шляпу). Ага, ох.

КАМОЭНС. Ну, хватит, Мильтон. Успокойтесь. Если вы любите Бетховена, идите сюда. Сыграем кусочек.

МИЛЬТОН (так же). И ни капли жидкости, хоть из пипетки.

Камоэнс берет с пола виолончель, открывает ноты… Наконец садится, снимает темные очки, вытирает глаза, вставляет один из моноклей.

КАМОЭНС. Есть люди, которые думают о нас, я уверен, Мильтон. Имейте уважение к возрасту, не заставляйте меня лить слезы в отверстия виолончели…

Пауза. Кто-то быстро пробегает наверху.

Хватит оплакивать скрипку, Мильтон. Возьмите эту. Смотрите, какая черная.

МИЛЬТОН (вылезая из шляпы). Ну, на скрипку-то мне плевать. Ну и пусть она отдала концы. Подумаешь, четвертая скрипка. У меня другие есть. Четвертая скрипка. Нечасто случалось мне служить четвертой скрипкой. В бостонском оркестре, в Октете де ла Виллет. На воскресных семейных сборах — нас семеро братьев и сестер. У четвертой скрипки струны еще молоды, вот и лопаются. (Роется в своем дорожном кофре.) У меня в хозяйстве есть еще и скрипка-малютка. Вот, смотрите.

Пятую мою скрипку раздавили. Видите, что от нее осталось. Я уж о прочих и не говорю. А вот, для забавы знатоков, третья скрипка, всего лишь имитация настоящей. Я ею не пользуюсь. Это вообще-то скрипка для памятника знаменитой третьей скрипке — на их долю редко выпадает слава, но случается. Вся из гранита. Статуя Стаса Смычука, третьей скрипки при дворе Людовика Пятнадцатого, воздвигнутая на добровольные пожертвования, подарила мне ее в день торжественного открытия его — памятника. Памятника кому — ему. Она, статуя, считала ее — третью скрипку — слишком увесистой — а то! поставьте себя на ее место — сплошной гранит! На всю оставшуюся жизнь статуи! А жизнь статуи длится долго, веками, можно сказать! Помножьте сорок килограмм на сто лет, мало не покажется! Гранитная мускулатура, она, конечно, твердая, но руки-ноги затекают. Свою статую я предпочел бы в бронзе. Тоже не подарок, но все-таки внутри пусто.

Не трогайте ее, это первая скрипка. Я еще ни разу на ней не играл.

КАМОЭНС. Хватит мне зубы заговаривать. Вы — вторая скрипка, у вас полно скрипок, но вторую скрипку вы забыли дома, потеряли или отдали Форду, где ей укрепляют буфера, меняют масло, гайки завинчивают, не знаю, что еще.

МИЛЬТОН. Вот она, дорогой мой Камоэнс, вот она, в отдельном футляре. На рыбьем меху, с золотым замочком. Колки черного дерева из Монбельяра, сурдина из бизоньего рога и канифоль из Вогезских кущ, каждая в отдельном гульфике, который я пришил к ее штанишкам, я называю это гульфиком… Я питаю очень нежные чувства к своей второй скрипке. Наверняка потому что я сам — вторая скрипка. Кстати, вам играть.

КАМОЭНС. Нет, Гийому.

МИЛЬТОН. Так опустите пока Гийома.

КАМОЭНС. Не приходилось мне еще опускать первую скрипку.

МИЛЬТОН. Канифоли не хотите?

КАМОЭНС. Я предпочел бы хлеб с рокфором. Вы готовы?

МИЛЬТОН. Четыре, три, два, один, ноль, пуск!

Играют 4-ю часть 14-го квартета (ор. 131) с 75-го такта. Стук. Они продолжают играть. Стучат сильнее.

КАМОЭНС(продолжая играть). Войдите!

МИЛЬТОН(так же). Золотые слова. Люди стучат, чего уж тут. Пусть входят.

Они играют, стук не прекращается.

Мы ж не дикари какие! Войдите!

КАМОЭНС. Войдите!

МИЛЬТОН. Не видишь, где вход, проделай дырку. Обормот! Шваброй своей. А классно я играю, да?

КАМОЭНС. Неплохо. А я?

Стучат еще сильнее. Раскаты грома.

МИЛЬТОН. Входите! Слабо, да? Входите! Сверлите дырки! А! Вот смеху-то!

Концерт продолжается.

КАМОЭНС. «Смеху, смеху…» А Бетховену не до смеха.

МИЛЬТОН. Войдите! Бетховену? Почему же, взгляните на его бюст, он прямо самим собой заслушался! Так и дрожит!

КАМОЭНС. Бронза очень музыкальна. Вы колокола любите?

МИЛЬТОН. Войдите! Войдите уже, наконец!

Троекратный удар грома.

Они, встревожившись, прекращают играть и смотрят в потолок.

От раскатов грома Бетховен вибрирует, раскачивается и, поддавшись несоразмерному грузу лба и бронзовой шевелюры, падает на пол с глухим звуком, который долго еще слышится в снова наступившей тишине.

КАМОЭНС. Вот вам и «ля». Бетховен дал нам «ля».

МИЛЬТОН. Если б ля только. Там и обертоны. Разрешите-ка. (Ударяет Бетховена смычком.)

Снаружи стучат.

О нет! Что за напасть!

КАМОЭНС. Как тут у Шварцев все интеллигентно! Жлобье! Если даже Бетховен не имеет права издать звук, то это уже совсем!

МИЛЬТОН. Жлобы поганые!

КАМОЭНС. Жлобы!

МИЛЬТОН. Жлобы!

КАМОЭНС. Давайте, не стесняйтесь! Вам что-то не по нраву, так идите сюда! У нас тут Бетховен валяется, зайдите, подберите его! А то мы не знаем, как.

В дверь стучат.

Войдите!

МИЛЬТОН. Сказали вам, войдите! Либо мы выйдем на пару слов!

КАМОЭНС. Боже, как тяжело.

МИЛЬТОН. Боже, как мне все это надоело.

Пытаются водрузить на место Бетховена, придерживая его один за голову, другой — за основание бюста.

В дверь снова стучат.

Бум-бум-бум-бум! Ха! Это сверху, по-вашему, да? Бум-бум-бум-бум?

Ставят бюст на место. Мильтон прислушивается, пытаясь определить, откуда доносится стук. «Бум-бум-бум-бум!»

КАМОЭНС. Стучат в дверь.

МИЛЬТОН. Эй!

Отходит от двери.

КАМОЭНС. Испугались?

МИЛЬТОН. Почему это?

КАМОЭНС. Когда человек вот так вот говорит: «Эй!» — и пятится…

МИЛЬТОН. А что я должен был, по-вашему, сказать, когда пятился? «Уй»? «Тс-с-с»? «Паф»!

КАМОЭНС. Нет.

МИЛЬТОН. Не я испугался, что сюда войдут, это они боятся войти. Вот. Потому и не входят.