Управдом - Андрей Никонов

всплыл, охранка о тебе не знает и не ведает, видел тебя только один человек, и он пока про тебя молчком, таится — сам, считай, замаран. Уж постарайся ему на глаза не попадаться, пока тут гуляешь, договорились?

— Обижаете, барин. Простите ради Христа, товарищ.

— Ох, — Георгий Николаевич вздохнул. — Ничего, привыкнешь. Мы-то привыкли кое-как. Времени тебе неделя, если не найдешь золотишко или решишь потом себе прибрать, так и будет. Серчать мы на тебя не станем.

— Да что ж вы такое, ба… товарищ, говорите. У меня ж совесть есть, неужели я Леонида Палыча и вас обмануть могу, да ни в жисть.

— Дело твое. Мы тебе, Никифор, доверяем, почитай, как себе самим. Леонид Павлович за тебя головой поручился, поэтому я так откровенно с тобой разговариваю. Да ты меня знаешь, если я что сказал, так и будет.

— Знаю, — Никифор помрачнел, хоть вида не показал. Служба — это хорошо, когда баре щедрые, вдесятеро лучше. Но не вот такие, как этот, пришибет, словно таракана, и не поморщится, покойнику-то никаких денег не нужно. — Рад стараться.

Глава 11

Старший кассир Ферапонтова нашлась во вторник, 13 сентября, в лесополосе по дороге из Рогожска в деревню Пешково, аккурат на берегу реки Клязьма. Тело женщины сильно пострадало, за почти две недели на жаре распухло, да и животные успели обглодать ей лицо, ноги и часть тела. Опознали кассиршу по вещам, оставшимся при ней, не хватало только сумочки, которую она носила с собой, но и ту обнаружили в доме деревенского жителя, который о теле доложил. Что делала женщина на берегу реки в стороне от Рогожска, хотя обитала по другую сторону железной дороги неподалеку от банка, узнать не удалось — ее сослуживцы, допрошенные Мальцевым, все как один утверждали, что жила Ферапонтова уединенно, детей у нее не было, после смерти мужа от тифа в лихие революционные годы так спутника жизни себе и не нашла. На квартире, где проживала кассир, вещи лежали на своих местах, из чего следствие сделало вывод, что она до дома в тот день не добралась. Соседи тоже подтвердили, что уже неделю ее не видели, но поскольку характер женщина имела склочный и дружбы ни с кем не водила, то и не беспокоились.

— Делов-то, — один из них, средних лет слесарь горводоканала, равнодушно смотрел через следователя, — ну пропала, мало ли людей пропадает. Женщина она была, вот те крест, никудышная, отвыкла от мужской ласки за столько лет. Правда, хахаль у нее появился не так давно, что он в ней нашел, не знаю, может слепой или до страшных баб охочий.

— А кто, знаешь?

— Не-а, не наше это дело, — слесарь рыгнул, сплюнул. — Слухи ходили, что сошлась она с кем-то с работы своей, так вам баб надо порасспросить, сплетни — это их любимое занятие. Как встретятся, толкуют часами обо всех вокруг, кто куда гуляет, да что делает.

— Спрошу, — пообещал Мальцев. — Что еще знаешь?

— Да ничего. Мое дело маленькое, если труба там прорвет или на башне водонапорной непорядок, тем и занимаемся, а в чужие дела не лезем. Квартерку вот жаль, хорошая квартерка, теплая и с отоплением паровым, кому достанется, не знаете?

Следователь не знал.

— Родственники в Ленинграде остались, — Карецкий успел проверить домовые книги в коммунхозе. — Зарплату эта Ферапонтова почти не тратила, часть отсылала сестре, остальное держала дома, за притолокой. Мы посчитали, там лишнего ничего нет, примерно лет пять копила, наверное. Значит, не ограбление это.

— Да ясно, что замешана она, — Мальцев аккуратно подшил результаты вскрытия в папку, туда же положил протокол обыска. — Зарезана так же, как Чухонин, значит, этот банковский охранник, Бондарь который, ее и прикончил. Он же и тем хахалем таинственным наверняка был, соседки рассказали, что последний месяц чуть ли не у нее дома жил, и по приметам подходит, фотографию вроде как опознали.

— На почве страсти убийство получается?

— Там, сам понимаешь, страсть к деньгам. Но он что ее, что Чухонина аккуратно прикончил, так, чтобы не мучились. Удар между пятым и шестым ребром, прямо в верхушку сердца, а потом вскрытое горло, видно, что мастер работал, Райх на эти разрезы как на картину смотрел, только что слюни от восхищения не пустил. Сказал, что Бондаря этого сразу бы к столу хирургическому поставил.

— К стенке эту мразь поставить. Он ведь раньше кем был — штопарь, крови на руках не налипло, знаменит исключительно по наглости, под носом милиции гоп-стоп проворачивал, а теперь, считай, мокрушником заделался, — Карецкий потер синяки под глазами. — Хотя и улов большой, за такое прирезать не грех, по их понятиям. По бумагам своим накопал что-нибудь?

— Валяются в кабинете. В пятницу верну, глухое дело, — следователь поднялся. — С сумкой вот интересно, эксперт говорит, что растянута она, видимо, таскали в ней что-то, что плохо помещалось. И другие кассиры тоже говорят, что в тот день плотно набита была, причем и когда на работу пришла, и когда уходила. Мы в ее столе пачку смятых газет нашли.

— Думаешь, она вынесла деньги?

— Только если небольшую часть, там бумажек этих на восемьдесят кило было. Сразу бы заметили. Нет, что-то другое она вытаскивала, только узнать бы — что. У директора банка не спросишь теперь, чем она занималась, вроде бы просто кассой заведовала, и все. Но в этом направлении копать и копать. Кстати, тот крестьянин, который Ферапонтову на бережке нашел, написал, что сумочку у себя припрятал, чтобы не пропала, а потом запамятовал. Дом мы его обыскали, ничего не нашли лишнего. Так я его завтра отпущу.

— Ну и правильно. Мог бы вообще смолчать, валяется труп и валяется.

— Я к тому, что проследить за ним надо. Вроде бы сумка нетронутая, там и деньги оставались, двадцать рублей с мелочью, и помада, и даже кусок булки засохшей, но мало ли еще что было, и он это сховал где-то, так обязательно побежит проверить, на месте или нет. Приставь когонибудь, надежды мало, скорее всего, этот Бондарь все и забрал. Но вдруг осталось чего.

— Хорошо, попробую. Но здесь, в городе, проследить-то нетрудно, а вот на деревне, они ж все друг друга знают, дело гиблое.

— Все равно, хоть как.

— Ладно. Ты мне вот что скажи, что это за жизнь, Пал Евсеич, а? Живет человек, ну склочный чуть, сварливый, никого не трогает, работает себе в банке, а потом пропадает — и не нужен никому. Так?

— Так. Сестра ее в Ленинграде огорчилась, что денег больше не будет каждый