Журнал «День и ночь» 2009 №4 - Николай Шамсутдинов

И если быть проще, я только сейчас догадалась, что Анна Ильинична давно себя изжила. Скучные глаза, седые волосы, ненадёжная походка, тело, покрытое морщинами, словно смятой обёрточной бумагой, из которой давно изъяли содержимое. Вот она сидит, чуть наклонившись вперёд, чтобы расслышать мои слова. Делает вид, будто пьёт горячий чай, а сама только касается губами ободка да отставляет кружку. Я смотрю и не понимаю, как ей до сих пор удаётся дышать. Теперь же, когда вспоминается тот день, в голове некстати вертятся слова Янины Ипохорской: «Жизнь что трамвай — с вагоновожатым не поразговариваешь».

Антон неожиданно открыл дверь своим ключом и раздражённо хлопнул по кнопке звонка, негодуя на материнскую забывчивость да дверную цепочку. Анна Ильинична заторопилась, я напряглась. Он вошёл, пошарил в карманах, вытащил две пачки сигарет и зажигалку из синего пластика. Преувеличенно небрежно бросил всё в кресло, сделав вид, будто бы только нас заметил.

— Привет, — поздоровался он почему-то только с Сашей.

— Привет, — поздоровалась она.

Мне всегда нравилась эта её непосредственность. Если Саше «тыкали», она отвечала тем же. Чужая мамаша старанья ради обязательно замечала: «Разве тебя не учили говорить незнакомым людям вы?». И тут надо было менять тему или уводить Сашку побыстрей, иначе реплика: «А тебя?» грозила очередной тирадой. Тирадой про то, как стыдно хамить, куда смотрят родители и что грубой быть плохо и некрасиво. Мне же в такие моменты на память приходили писательские рассуждалки, начавшиеся ещё столетья назад, кажется, с «Очерков Бурсы». Мол, ребёнок тоже человек, только у него, как у собаки, проблемы с самовыражением, и не всякому объяснишь, что дело тут не в воспитанности или отсутствии хороших манер.

— Хочешь, покажу скальпель? — спросил Антон. Сашка согласно закивала на незнакомое слово.

Он пошёл в прихожую и зашуршал, видимо, в своей сумке.

— Вы всегда с собой носите рабочие инструменты? — не утерпела я.

— Всегда, — недовольно буркнул Антонов голос.

— А зачем, не скажите?

— За шкафом.

Уже в комнате добавил:

— Просто нравится, вы не думайте, он нулевой, две недели только со склада. Чистенький.

Повертел перед Сашкиным носом литым хирургическим ножичком, с гордостью подержал на свету, но в руки так и не дал.

— Оружие врача, — улыбнулся Антон, — металли-ческий, гладкий, приятный.

Анна Ильинична спохватилась, что сын ещё ничего не ел, и пошла на кухню.

Антон представился. Я ответила, он поинтересовался:

— Ты знаешь, где я работаю? Я пожала плечами:

— Знаю.

— Не боишься? Ещё ребёнка привела.

— Нет.

— Это хорошо.

Собственно, так началось наше знакомство.

V

Саша проснулась в половине шестого. Солнечные квадраты переползли с пола на стены. Выцветшие зеленоватые обои с ромбовидным тиснением от этой световой насыщенности казались новей.

— Что тебе снилось?

— Собака, большая коричневая, — Сашка потягивалась.

— Ты испугалась?

— Нет. Мы играли, было весело.

— Значит, тебе приснился друг.

Саша задумчиво отвела глаза в сторону. Мы замолчали.

«Собака, большая коричневая» — мечта каждого ребёнка. Спросишь зачем, — посмотрит непонимающе, не ответит или, наоборот, скажет: «Ну, как это?». Старший останется в недоумении, а младший уверится в своей правоте. Действительно, что может быть очевидней этой нераздельности? Ведь любой, только научившийся говорить, заверит, что ребёнку без собаки ни в коем случае нельзя. Я порой думаю в самом деле завести пса. У Сашки и так мало детского. Игрушки, конечно, хорошо, да с собакой хоть поговорить можно. Но опять же надо кормить и гулять, а у меня ни средств, ни желания. Я помню себя в её возрасте. То же чувство, чтоб обязательно — собака огромная и добрая, всё понимающая, но главное, своя. Совсем взрослые и скучные люди думают, что это всего лишь прихоть. На самом же деле — острая необходимость. Наверное, поэтому Сашка тискала во дворе всех хозяйских собак и бродячих котов.

— Слышишь? — она потянула меня за руку.

— Что?

— Слушай, — Саша снизила голос до шёпота, — в комнате кто-то ходит.

Задышала быстро, беспокойно. Зрачок, словно от укола, разросся чуть ли не на всю радужку.

— Саша, Саша, успокойся, ты это со сна.

Я прислушалась, в коридоре между комнатами действительно шебуршали. Звук такой, словно кто-то рылся в своих карманах, мялся, переступал с ноги на ногу, вздыхал обижено.

— Там никого нет, хочешь, пойдём, посмотрим? Сашка, испуганно замотала головой.

— Ладно, я сама.

Хрипло кашлянули. Я быстро вышла из комнаты. В пустой прихожей на вешалках безжизненно темнела одежда. В зеркалах трельяжа отражалась моё окно. Для верности я прошла на кухню, никого не было.

Вдруг спешные шаги за моей спиной бросились в детскую. Я резко повернулась и сразу же поняла: бегают не по квартире, а этажом выше. На всякий случай посмотрела Сашу: она, свернувшись калачиком, снова заснула. Я вернулась в прихожую, проверила замки, заглянула в глазок. Антон сидел на корточках перед своей дверью, стиснув руками голову. Я открыла:

— Привет, ты чего?

Антон посмотрел мне в глаза, как обычно спокойно и равнодушно.

— Ключи забыл? Он молчал.

— Тогда чего? Пожал плечами.

— Зайдёшь?

— Сашку не разбужу?

— Нет, ей всё равно пора вставать.

Я помню, что Антон любит чай с бергамотом, мы с Сашкой пили «Лесную корзину» с ягодами. Но если одновременно в разных заварниках запарить оба чая, то в кухне появится причудливый аромат. Душистые листья смородины перепутаются с малиновым духом и земляничной сладостью, а терпкий бергамот добавит сдержанности чайному букету.

Когда Саша впервые услышала слово «бергамот», то сначала ничего не сказала. Но потом отозвала меня в сторону и спросила, кто это такой и почему не пришёл, раз его пригласили и очень ждут. Я объяснила, что это всего лишь сочные груши, но она мне, кажется, не поверила, поинтересовалась у Антона, где живёт, что ест Тот Самый Бергамот. Антон долго смеялся громким и заразительным смехом. С тех пор Сашка ему вопросов не задавала.

Тогда мы тоже сели в кухне. Я по обыкновению готовила чай. Но знакомый аромат почему-то не складывался. Всё портил странный приторный запах. Казалось, он двоился, вроде, была в нём знакомая мягкость и даже приятность. В то же время нечто слащавое и липкое чувствовалось сильней. Только наполнив чашки, я поняла, в чём дело. Антон ехал прямо с работы, не был дома, значит, не переодевался. Его одежда пропиталась запахами формалина и ладана.

Он хотел закурить, но вспомнил, что Саша не переносит запаха дыма. Сунул пачку обратно в нагрудный карман футболки. Я почему-то подумала, что за два года общения мы не стали ближе. Он приходил к нам почти каждый день. Мы садились втроём, или даже вдвоём, но это реже, за клеёнчатый стол. Говорили о жизни, настроении, работе — о разном, смеялись или тревожились. Но вот занятная штука: эти посиделки не приблизили нас ни на шаг. Антон переводил беседу, если не хотел о чём-то рассуждать. Иногда просто молчал, делал вид, будто обращаются не к нему. К Саше он всегда был внимателен. Никогда не сюсюкал, не заискивал, как многие взрослые, не вёл себя снисходительно. Ей очень нравилось, что мы все говорим на равных. Я, часто оставляя Сашку с Антоном, была спокойна.

В тот раз он сел на другой стул. Что уже само по себе было странно, ведь Антон всегда занимал одно и то же место. Как собака, выбравшая себе уютный угол, никогда не садился иначе. Мне даже думалось, что такая мелочь стала у него ритуалом. Пришла Саша. Пили чай молча. Потом Антон вспомнил, что у него дома есть хорошая книга и надо её принести. Сашка вызвалась помочь. Когда дверь хлопнула, Антон сказал, что нечестно, если умирают молодые и красивые. Старые и отжившие своё — это нормально, а вот молодые — плохо. Ничего толком ещё не было, а уже вскрыли черепную коробку, взвесили, промыли кишочки, зашили трупным швом, да упаковали в ящик. Пришёл скучный поп, оттрындел над усопшим заупокойную, махнул кадилом пару раз, и поплёлся по своим делам дальше. А что несправедливо, ему дела нет, Бог всё простит. Только, где он, этот ваш Бог? Кто его видел, Бога-то? Уж куда-куда, а к Антону на работу он точно не заглядывает. Туда санитары-то ходить боятся, облегчённо вздыхают, если кто из смотрителей к труповозке сам выходит. Антон помолчал. — Знаешь, Майка, к нам сегодня молодую привезли, двадцать семь лет. Красивая. Волосы чёрные, губы пухлые, фигура — ничего лишнего. Лежит, как живая, только бледная, даже резать жалко.

Я шесть лет не плакал, а тут по-пацански заныл. Ей бы жить да жить, а её сюда. Обидно, сил нет.

Посмотрела на Антона. Попыталась представить, как этот крепкий человек плачет. Интересно, что видно в его глазах, как он сидит, что выражает его лицо, как выглядят губы. Подумала ещё и решила: вряд ли ему пойдёт человечность, во всяком случае, такая, как принято понимать. В голове завертелось знакомое: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».