Великие авантюры и приключения в мире искусств. 100 историй, поразивших мир - Елена Коровина

Всю ночь она рыдала. Павел терпеливо утешал: «Не верю я немецким диагнозам! Выправится наш мальчик!» Спустя пару недель он приставил к Мишеньке старушку Ольгу Николаевну и возложил все надежды на любовь и заботу. Но время шло — Миша начал прибавлять в весе, но не в уме.

…Тонкие пальцы Веры Николаевны тревожно бегали по клавишам. Теперь дом просыпался под звуки ее рояля и засыпал под них. По утрам звучали бурные пассажи, будто она набиралась от них мужества на целый день. По вечерам звуки становились печальными и болезненными, словно она отдавала им свою тревогу. Однажды, когда Вера Николаевна начала играть, дом огласился диким ревом. Оказалось, девочки залезли под рояль и, услышав печальную игру матери, зарыдали в голос. Пришлось выудить их из-под инструмента. «Зачем вы залезли под рояль?» — рассердилась мать. Люба набычилась и закричала, вытирая слезы: «Надо же нам где-то играть!» А рассудительная Верочка объяснила: «Папа говорит, по дому играть и бегать нельзя. Говорит, от нашего топота картины могут со стен упасть. А море Айвазовского вообще из рамы выплеснется!»

Вечером Вера Николаевна завела с мужем свой давний разговор: «Неужели не видишь, Павлуша, в доме житья не стало! Детям играть негде. В комнатах воздуха нет — все стены завешаны. Краска, лак, скипидар — разве это запахи для детей? Одно из двух: либо я с детьми, либо твои картины!»

Третьяков озабоченно потер свой нос (ну что за странная привычка!): «Ты же знаешь, Веруша, вы все мне дороги. Не могу я выбирать! Да, собирательство страсть. И как говаривали древние, люта эта страсть и тягостна…» Вера отмахнулась: «Так про уныние говорят!» Павел вздохнул: «Вот я без картин и приду в уныние-то! Не могу я без оной страсти. Но я вот что надумал — пристрою-ка к дому крыло. Перенесу туда картины. Будет художественная галерея!»

И начались «галантерейные хлопоты» — именно так, перепутав галерею с галантереей, говорили дети. Два года возводилась пристройка, а в начале 1874 года началась развеска картин. Третьяков самолично таскал все, что мог поднять. К вечеру, вымотанный, засыпал прямо в кабинете. Но посреди ночи вскакивал, будил жену: «Веруша, мне кажется, „Арестанты на привале“ Якоби замерзают. Бери одеяла, укроем их!» Вера сопротивлялась: «Они же не настоящие, а нарисованные!» Но Павел уже бежал в галерею со свечой в руке, тревожно смотрел на термометры в зале: «Двенадцать градусов! А должно быть не меньше шестнадцати!»

Наконец на исходе весны 1874 года на садовой калитке дома в Лаврушинском появилась скромная вывеска: «Картинная галерея» И потянулись посетители.

Продать свой холст в Третьяковскую галерею стремился всякий художник. Но не всякую картину Павел Михайлович покупал. Художественный вкус у него был отменный — ни сухих академических, ни претенциозных картин он не брал. Только правда жизни интересовала Третьякова, и от художников он требовал: «Не надо мне ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения! Дайте мне хотя бы лужу грязную, да чтобы в ней правда была!»

Он и сам был таким — скромным, непритязательным, застенчивым. Не любил ни балов, ни собраний, ни торжественных приветствий — ну не светский был человек! Не то что его младший брат Сергей Михайлович. Тот слыл модником, острословом, душой общества. Даже проживал не в купеческом Замоскворечье, а на аристократическом Пречистенском бульваре. Дружбу водил с сенаторами и с высшим светом. В 1877 году отцы города выбрали его московским городским головой. Но и он горел той же страстью, что и брат, — собирал коллекцию картин, правда преимущественно французских. Из Парижа присылал брату подробнейшие письма. Как-то написал: «Купил три великолепных пейзажа Добиньи. Счастлив!» А через неделю: «На место моих трех Добиньи приобрел одного очень хорошего». Потом: «Поменял пять своих картин — Добиньи, Коро, Руссо, Милле, Труайе — на три других, среди них Курбе. Счастлив!» А потом и вовсе — смех: «Своего Курбе сбыл, Руссо приобрел опять». И снова — счастлив!

Зато его собрание удостаивалось разных Почетных листов со всей Европы, и Сергей горделиво показывал их в России. А Павел Михайлович, когда получил почетное звание коммерции советника, совсем сконфузился. Вере так объяснил: «Я сегодня в самом хорошем настроении был, а открыл газету — там о присвоении этого звания пишут! Разумеется, я его употреблять никогда не стану. Но ведь никто не поверит, что искренне! Уже прихлебатели с поздравлениями являлись. Хорошо, успел сказать швейцару, что меня нет!» Так, оконфузясь, Павел неделю дома и просидел!..

В дом Третьяковых зачастил Василий Суриков и очень всем понравился. Небольшой, плотный, похожий на неуклюжего молодого медведя, он мог быть и страшным, и невероятно нежным. А уж по характеру этот выходец из Сибири оказался вообще непредсказуем. Москвичи рассказывали о нем разные небылицы. Говорили, что однажды он продал купцам две работы за огромную цену, а на другой день рванулся вдогонку за покупателями. Бросил им деньги, выхватил картины да и уничтожил. Купцы еще ахали: хорошо — картины, а не нас самих! А сам Суриков жаловался на Москву: «Со мной здесь, в древнем городе, началось твориться что-то страшное. Выйду на Красную площадь, вдруг кажется: у стены Кремлевской люди стоят. И все — в старинных русских одеяниях. Словно дверь в другую эпоху передо мной открывается — и жутко, и любопытно! А как-то подвечеру остановился я у Лобного места, и вдруг передо мной словно вспыхнула сцена стрелецкой казни. Да так ясно, аж сердце забилось!»

Это трагическое полотно Третьяков усмотрел еще в мастерской Сурикова. Решил выкупить для галереи, 8 тысяч серебром не пожалел. Но тут к Сурикову заехал Репин. Посмотрел на картину и говорит: «Что ж у вас ни одного казненного нет? Вы бы хоть одного на виселице повесили!» Суриков призадумался. И впрямь, какая казнь, ежели нет казненных? Взял да и пририсовал повешенного. Но тут как раз его старая нянька в мастерскую вошла. Увидела да в обморок и грохнулась. А в тот же день еще и Третьяков заехал. За голову схватился и заорал благим матом: «Что вы картину-то портите?! Ведь ожидание казни страшней, чем она сама!» Пришлось стереть повешенного. Так и отправили стрельцов на передвижную выставку — в одном жутком ожидании. И кто-то из посетителей окрестил картину «Утро стрелецкой казни».

После выставки огромное полотно с трудом пристроили в галерее. Суриков бродил по залам, объясняя Вере и девочкам: «Вы этого полотна не бойтесь! Я уж отбоялся, пока писал. Ужаснейшие сны видел: казни каждую ночь, кровью кругом пахнет. Поверите ли, засыпать боялся! Но Бог уберег: всё в снах осталось — и ужас, и кровь. Нет ничего этого на картине!» Вера Николаевна восхищалась: «Зато вам удалось передать нашу дикую и зверскую историю!»

Той осенью 17-летняя Верочка решила углубленно изучить Петровскую эпоху. Набрала книг, долго читала, в конце концов, пошла взглянуть на полотно Сурикова — для наглядности. Больше всего поразилась не стрельцам, а молодому царю Петру — столько гнева и исступленности было в его лице! Вечером прилегла на кровать, а встать не смогла. Врачи констатировали горячку. Вера Николаевна ночи сидела с больной, обнимала, пытаясь прогнать бред. Но бред оказался крепким, как царская водка, — Верочка бредила страшным царем Петром.

В конце 1880-х в Лаврушинский переулок тайно привезли запечатанную картину. Павел Михайлович сам пронес ее в дом, повесил не в галерее, а в зале и накинул простыню. Жене объявил коротко: «Картина Репина Ильи Ефимовича „Иван Грозный и сын его Иван“». Вера ахнула: «Та самая, запрещенная Святейшим синодом?!» — «Она самая!» — и Третьяков сдернул простыню.

Вера онемела от ужаса: безумный царь только что убил сына. Тот лежал на полу. И кровь, повсюду кровь.

«Зачем ты ее купил? — тихо спросила Вера. — Ведь по высочайшему указу ее хотели уничтожить!» И тут Третьяков взорвался: «А теперь не посмеют — это моя частная собственность!» — «Но картину запрещено выставлять!» — попыталась образумить мужа Вера. И тогда Третьяков почти спокойно сказал: «А мы и не будем!» В начале 1889 года он повесил «Грозного» не в зале, а в маленькой комнатке, закрытой для наплыва публики. Но избранным показывал картину сам. Открывал дверь, скидывал белое покрывало, и… красный персидский ковер, лежавший на полу комнатки, оказывался как бы продолжением ковра на полотне. Входившим посетителям казалось, что убитый сын Грозного лежит прямо на полу этой реальной комнаты. Люди испытывали шок. Домашние же, зная о страшной картине, старались в эту комнату вообще не заходить. А уж если нельзя было миновать — крестясь, пробегали мимо.

Дар городу

Третьяков бушевал. Прямо из залов его галереи стали пропадать рисунки! К тому же выяснилось, что сами художники тайком заменили несколько своих работ на копии. Конечно, копии авторские, но не оригиналы! А однажды Третьяков обнаружил на картинах следы свежих красок. Оказалось, начинающие художники, копирующие работы старших, сверяют свой цвет прямо на холстах. Словом, воры, подделыватели и варвары! Разве уследишь за ними — всего-то с двумя помощниками?!