Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 16. Анатолий Трушкин - Анатолий Алексеевич Трушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ангел был гуманист, кинулся защищать человеческое достоинство. Ему, конечно, пообрывали крылья, но он успел заметить, что подставкой был Берия.
Через мгновение тот предстал перед Богом.
Когда Господь дочитал список деяний Берии до конца, он как бы даже впал в оторопь, потом разверз безгрешные свои уста и, конечно, чисто механически — конечно же! — можно даже сказать, безотчетно, молвил:
— Экая, твою мать, сволочь мерзкая!
Только молвил, Берия тут же, не сходя с места, превратился в мерзость. Описанию она не подлежит, не поддается, но место это с нескрываемой брезгливостью стали обходить не только самые забулдыги — черти, но и те из вождей, на ком, казалось, и клейма ставить негде.
Суд потихоньку набирал силу, всем доставалось с лихвой. Только Брежневу все простили — не в своем уме правил. Зная его слабость к излишествам, выдали ему вместо одного пять фиговых листков, и он, счастливый, со слезами на глазах, отправился в рай.
Когда в кругу вождей было еще довольно густо, Бог вдруг поманил пальцем Ивана Васильевича.
Иван Васильевич до того опешил, что тут же сподличал — украдкой показал Богу на Кагановича, что было уже хамством, потому что боги не ошибаются. Уж если чего затеяли, так, значит, так тому и быть.
— Ну, — ласково сказал Бог подошедшему, — здравствуйте, Иван Васильевич.
— Здравствуйте, — ответил Иван Васильевич. — Я жену два раза бил.
— Это хорошо, — сказал Бог, — жену полезно поучить. А вот какой вы за собой грех знаете?
Иван Васильевич убежденно, почти страстно замотал головой.
— Как же? — удивился Господь. — Вот только что поступило заявление от товарища Кагановича. — Он повертел в руках мелко исписанным листом бумаги.
— И когда успел? — поразился, в свою очередь, Иван Васильевич. — голый стоит, ни ручки, ни чернил.
— Вот товарищ Каганович пишет тут, — продолжал Бог, — что вы всю жизнь молчали в тряпочку и тем самым потакали всяческим безобразиям, что такие, как вы,
развращали своим молчанием таких, как он, подталкивали, можно сказать, вынуждали их к репрессиям.
— Так все молчали, — выдавил из пересохшего горла Иван Васильевич.
— Ты не за всех, ты за себя отвечай! — крикнул с места истец Каганович.
— Боялся, — признался Иван Васильевич Богу.
— Ну а после того, — спросил Бог, — уже когда перестройка началась?
Иван Васильевич потерянно затоптался, пожал плечами и виновато улыбнулся.
Бог не ответил ему улыбкой на улыбку, наоборот, он как-то помрачнел, как бы даже скособочился, а потом и совсем отвернул от Ивана Васильевича свой лик.
Это было плохой приметой.
Последний раз живым Иван Васильевич помнил себя сидящим в первом ряду на общезаводском собрании, когда выбирали нового директора.
Старый директор-проходимец, прохиндей, протобестия, прелюбодей и пропойца, одним словом, аппаратчик, которого Иван Васильевич не любил, а еще больше боялся за редкую мстительность, попросил Ивана Васильевича поддержать его на выборах.
Так, может быть — Иван Васильевич хорошо помнил, что поддерживать не хотел — так может быть, не смолчал он в тот, в последний раз?!
Но вспоминать было уже поздно. По знаку Господа к Ивану Васильевичу с двух сторон двинулись радостно оскалившиеся черти.
Один из них, разноглазый и косой, с развратной вихляющей походкой, особенно какой-то нечистоплотный, слюнявый, замызганный черт, подойдя, больно ткнул Ивана Васильевича локтем в бок.
По телу последнего молнией пробежала судорога, и он в ужасе… проснулся.
Иван Васильевич сидел в первом ряду на общезаводском собрании. За столом, крытым кумачом, расположился председательствующий. Как раз он спрашивал: Кто хочет выступить в поддержку старого директора.
Сам старый директор сидел рядом с Иваном Васильевичем и больно толкал его локтем в бок.
Дальше произошло вот что. Иван Васильевич выскочил на трибуну, крикнул не своим голосом, что молчать больше не может, и выложил все, что знал о директоре.
Затем началось голосование, и с преимуществом в один голос старый директор был все-таки утвержден на своей прежней должности.
Еще дальше, поздно вечером, часов в одиннадцать, у Ивана Васильевича случился острый сердечный приступ, а ближе к утру он умер.
Хоронили его в понедельник тринадцатого числа где-то часа в четыре пополудни.
— Дурак! — искренне соболезнуя, перешептывались шедшие за гробом родные и близкие покойного.
— Дурак. Кто его за язык тянул? Перестройка, не перестройка, с начальством не схватывайся, сиди, молчи в тряпочку.
Эта бесспорная, вечная истина была понятна всем.
Единственное, чего никто не мог понять — почему всю жизнь мрачный и хмурый Иван Васильевич лежал в гробу помолодевшим и как бы улыбаясь чему-то.
Он продолжал улыбаться и тогда, когда с ясного голубого неба посыпал вдруг редкий грибной дождь.
Смысл жизни
— Выпили вчера с ребятами три пол-литры на четверых. Что делать?
— К бабам!
— Не, добавить надо. Пошли к это…
— К Зинке.
— Не. К Михалычу, перехватили на портвейн, а уже восемь, душа горит. Тогда в общежитие.
— К бабам!
— К ребятам. Заглянули к Кольке Стойлову, а у него это…
— Бабы!
— Не. Пьянка. Ну, и мы отвели душу. Утром просыпаюсь — лежу в обнимку с это…
— С бабой!
— С бутылкой.
— Слушай, для чего ты только живешь?!
Вера
Я лично о нашей медицине ничего плохого не могу сказать.
Сейчас слухи стали пускать, что у нас врачей готовят кого по верхней половине туловища, кого по нижней. А за весь организм, дескать, никто не отвечает. И, мол, хотя в верхней половине органы главнее, население у нас еще темное и больше опасается за свои нижние органы и готово за них отдать бешеные деньги. При чем здесь медицина?.. Не знаю, может, где-нибудь какого-нибудь здорового мужика и залечили до полусмерти, что-нибудь ему отрезали не до конца или до конца, но не то. Но в общем-то я считаю, у нас все нормально. Просто, чтобы выздороветь, нужна сильная вера в медицину. Не сама медицина, а сильная вера в нее. Поясню на примере.
Сосед мой Иван Николаевич Сидоров с детства страдал аллергией. У него была жуткая аллергия на деньги. Как увидит деньги, начинает задыхаться. Еще у него было сильное искривление ног и не слабое косоглазие. Косил так, что жена ревновала ко всем встречным, поперечным.
Что ему только не давали!.. То ему и не помогало. Его уже стали успокаивать. — мол, зато теперь анализы не надо сдавать, уже бесполезно.
Он от такого сочувствия перестал выговаривать буквы… не все… только гласные. Согласные выговаривал хорошо.
Жена решила, что с болезнями у него перебор и она этого не выдержит. И она
