Симфония убийства - Игорь Лысов

нос в свой бокал, в бокал Виктора — коньяк как коньяк. Профессиональная привычка не навязываться с выпивкой и деньгами никогда и ни к кому сработала и тут. «Маэстро не хочет, и бог с ним!» — сообразил полковник.

Посидели молча несколько минут. Молчание совсем не тяготило Виктора, глаза он не опускал, смотрел в далекую барную стойку и думал о чем-то. Игнатьев время от времени поглядывал на эту стойку, пытаясь распознать интерес маэстро. Не получалось, и полковник решил не дожидаться окончания паузы — начал разговор…

— У меня чепэ, брат, — Игнатьев забрал в ладони бокал и нагнулся к Силову: — У меня в городе сука появилась. Маньяк… Режет людей. И непонятно, за что — зацепиться не могу. Ты знаешь, Николай Званцев, рогоносец этот, тоже зарезан.

— Да, — коротко и быстро высказался Сергей. Глаз не дернулся, взгляд остался на барной стойке.

— Вот тебе и да, — полковник опять посмотрел на стойку, ничего особенного там не было. Что высматривал маэстро, он не понимал. — Ты себя нормально чувствуешь, Виктор Викторович?

На «ты» и по отчеству — Игнатьев уже привык к этой традиции, доставшейся нашему времени от коммунистов, которые правили страной СССР. Так и осталось — к своим друзьям и сослуживцам полковник обращался именно на «ты», не забывая при этом употребить и отчество.

— Да нормально. — Силов окончательно вспомнил Игнатьева. Он приходил к нему в театр на вечеринку и потом, дня через два, они опять встречались. Он был полицейским, это Виктор твердо отметил себе. Тогда он еще расспрашивал про Званцева, которому теперь перерезали горло. — Нормально, просто голова болит.

— Понял, тогда не предлагаю, — полковник налил себе еще. Хмель вернулся к нему. Вернулся не легким пошатыванием или даже заигрыванием с противоположным полом, нет. Хмель вернулся тяжелой бетонной мыслью, разобрать которую было невозможно. Но она была, Игнатьев очень хорошо ее чувствовал, — ему хотелось ее высказать до конца, до донышка, расставить все точки. Но мысль не давалась, она даже не пряталась — она сидела в голове Игнатьева и давила все тело, не только мозги или сердце. Полковник злился, по-птичьи дергал глазами на Силова — ему надо было что-то сказать, сказать веско и точно. Но коньяк и четыре убийства издевались над самообладанием Сергея Ивановича — ему было не легче, чем Силову в этот момент.

— Вот слушай меня внимательно. — Игнатьев не знал, что будет говорить дальше, но мысль била в лоб и не давала ему молчать. — Ты — человек искусства, ты меня поймешь. На земле есть два варианта жить. Первый — жить!

Игнатьев поднял вверх указательный палец, голова же не смогла пойти вслед за рукой, а осталась висеть, глядя на бокал.

— Второй — это не дать жить первым! Сечешь? — оратор опустил палец, ткнув им в стол, и поднял голову. Тяжело посмотрел на Силова. — Дальше, поехали дальше! Мы ловим вторых — так надо, а церковь успокаивает первых. Наверное, тоже считает, что так надо. Вот тебе простой анализ сущности бытия. И всех социальных институтов. Их, конечно, больше, но это только для разновидности ментов и попов! А что вы делаете в жизни? Вы кто — для первых или для вторых? Или вас не интересует это? И вам все равно, кто вас смотрит и слушает? У нас есть своя паства — говнюки, суки, бандиты… У церкви — своя, наверное. А у вас что за паства? Или вы не от мира сего?

Силов, кажется, успокоился. Игнатьева он вспомнил, ресторан придал ему прежнее безрассудство бездельничания, болтовня об искусстве его умиляла — Силов улыбался, глядя на опьяневшего полковника. Если Игнатьев замолчит, то Виктору найдется что сказать. И сказать многое.

А Игнатьев и не собирался говорить. Он пытался не опускать тяжелые веки, а смотрел выжидательно прямо в лицо Виктору.

— Я вам скажу сейчас, Сергей Иванович. Художник обязан пройти сквозь этих первых и вторых, как вы сейчас сказали. Никто не знает, из чего состоит жизнь, это должен выяснить художник, остальным это просто не под силу. Надо стать и первым, и вторым, надо не выбирать что-то одно, а доказать, что гармония — истинная гармония — живет только тогда, когда свет и тьма объединяются в человеке, как они объединены в Боге…

— Ты какую-то хрень несешь, маэстро, — перебил его полковник. — Если соединить свет и тьму, хаос получится. И Бог как раз не хаос, а тот, кто показал нам свет. Я тут не дока, но это-то я понимаю.

— Вот-вот, он показал нам свет, а тьму не показал. Поэтому все беды отсюда: люди, полковник, идиоты. Они пошли не туда, откуда идет свет, а туда, куда он светит.

— Так-так… — Игнатьев начал соображать.

— А там, куда он светит, — тьма, понимаете? И когда свет заканчивается, тьма начинает себя выказывать, жить начинает в нас и вокруг нас. А без света она просто тьма. Надо туда идти со светом, жить во тьме, но со светом. А потом идти обратно, держа тьму при себе. Вот тогда гармония возникнет! Нет в мире добра и зла — это одно и то же!

Силов отвлекся, в ресторан вошли трое мужчин — он сразу их узнал: двое безликих, которые бегали за ним, и тот, с шевелюрой, Маркс. Оглядев зал, Маркс заметил Силова и кивнул ему. Для верности распахнул полу пиджака, на цепочке из-под часов висел нож — его, Силова, нож.

Виктор засуетился. Игнатьев был пьян, и пьян сильно, но старался внимать каждому слову. От него не ускользнуло волнение Силова — он тоже осмотрелся, но было мутно и непонятно. Мутно было не только от коньяка, полковник с трудом разбирал слова маэстро. Нет добра и зла — это он понимал исключительно теоретически, на деле же было ясно, что существует что-то хорошее и отдельно существует отвратительное говно в человеке. И это действительно разное. А вот понять, что они существуют как дополнение друг к другу — этого Игнатьев даже трезвым не смог бы понять.

Сейчас, оглядываясь по сторонам, он думал, что все устроено так, чтобы в конце концов согласиться, смириться с тем, что существует одно и другое, и это нужно для жизни. Для людей, может быть, это и не нужно. А для того, кто все это заварил, просто необходимо. До подобного Сергей Иванович еще никогда не доходил в своих философиях — это лилось через край понимания, но в глубине этой тайны полковник начинал соглашаться, что так и есть… Действительно есть. Хотим мы этого или не хотим! Это было неприятно