Симфония убийства - Игорь Лысов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стать начальником МВД Игнатьев не мечтал, но, получив огромный кабинет, адъютанта, машину круглосуточную с водителем, сто телефонов на столе, радовался, как ребенок. В принципе для Сергея эта должность была пределом мечтаний — он был счастлив. Тогда и зародилась идея поднять раскрываемость до такого уровня, что уже криминалу самому не захочется гарантированно сидеть в Баумянке (так в народе называли квартал за колючей проволокой на улице Баумяна), — тюрьму построили еще при царях.
Вот тогда и наступил осознанный момент в жизни Игнатьева. Он знал всех авторитетов уголовного мира, знал их проблемы, изучал местные обычаи поведения и ради спокойствия в регионе помог легализовать все финансы, грузом будущих преступлений лежавшие в общаках. Уголовники относились с доверием к Сергею, иногда даже приходили с уважением к его труду — решали, как сделать свое и не подставить начальника. Нет, Игнатьев никогда не был близок с преступным миром, никогда. И перевоспитывать его не собирался — он договорился, и все. Слово держал — все знали об этом. И город знал, и два мира — бандитский и ментовский. Кражи, драки, аферы — всего этого было в избытке. Тут ничем люди не отличались ото всей России. Но убийств, ограблений не было давно — решали все мирно. Этим полковник гордился, понимая, что именно он приложил свои голову и сердце.
Игнатьев был мужчиной. В том смысле, когда мы говорим: он — мужчина. Да, светлая голова и порядочное сердце. Если бы он знал, что к этому всему приложить бы немного хитрости, не профессиональной, а нормальной хитрости, с говнецом которая — сейчас бы был в министерстве как минимум. Но Сергей этого не знал, не имел даже одной-единственной мысли о карьере — ничего подобного за всю жизнь ему не приходило в голову. У него была простая идея — сделать город без крупных преступлений! Не получилось!
Звонок мобильного где-то внутри пиджака заставил вернуться в реальность…
Игнатьев слушал и бледнел — нашли Званцева! Нашли в канаве, лежал уже давно — собаки погрызли основательно. Но эксперт утверждает, что до собак кто-то перерезал ему горло…
«Бляха», — полковник не знал, что можно сказать в таких случаях. Брякнул свою «бляху» и положил телефон в карман. «Четвертый висяк», — мелькнуло в голове.
Остатки коньяка уже не лезли в Игнатьева. Оставив недопитую бутылку для страждущих, Сергей встал со скамейки и побрел из скверика. «Невозможно, невозможно — сплошное тихое, блин, счастливое спокойствие невозможно. Вот у них (Сергей не мог вспомнить страну), пожалуйста, преступления на минимуме, а самоубийств — пруд пруди. Что-то должно быть, это факт. Что-то обязано встряхивать людей! Обязательно должно существовать то, что людей заставит двигаться, думать, защищаться, нападать, решать, блин, вопросы… Может быть, тогда совсем не нужны карательные системы правосудия? Они не спасают — в человеке заложен ген насилия. Ген жажды превосходства. Значит, вся эта правоохранительная система существует только для того, чтобы уничтожать этот ген, спрятать его подальше… О, нет! Спрятать его подальше — это уже к церкви, это ее парафия. Пусть они и прячут… И этот сраный ген посидит-посидит в темноте и вернется, закаленный в своем безделии. Нет, церковь не годится никуда — так, на время дать затихнуть внутренней агрессии, и все! Ничего не понимаю! Мы боремся, они воспитывают, а ген живет себе и живет. И ничего с ним не поделать! Он, падла, лезет везде, сует свой нос и реализуется. А мы его по справедливости — вяжем, обезвреживаем и прячем в зоны. А он там, как и после батюшки, затаится и жирует до поры до времени. Не получается по справедливости, не получается…»
— Так, отставить! — вслух буркнул полковник и даже сам удивился этому. Он шел по городу и не понимал, куда. Цели никакой не было — была тяжелая потребность внутри. Внешне и город, и полковник были едины и неделимы. По улице шел мирный и беззаботный мужчина, который чуть-чуть, совсем чуть-чуть, ступал нетвердой ногой и слегка пошатывался, никому, впрочем, не мешая и не досаждая… Подвыпивший гражданин гулял по родному городу, который он любил, так как больше ничего толком любить было невозможно. Гражданин не принадлежал к обществу мечтателей — ему совсем не нравилось думать, а тем более мечтать, о Венеции-Менеции, о Париже-Мариже…
«Так, отставить… Сначала начинай, полковник… Справедливость не канает, ясно. А что вместо нее? Пофигизм? Так перережут всех подряд».
Тут Игнатьев вспомнил свою далекую поездку в Китай. Вроде бы как в город-побратим, что ли… Вспомнил даже сам город — Даньдун. Но на самом деле в Китае они пили, ели, катались по примечательностям, и все. Ну, были пару раз на каких-то конференциях по проблемам психологии преступного мира. Наверное, интересно было. Но ни Сергей, ни остальные из его команды не знали английского: что говорили, зачем говорили — все это пустым звуком отозвалось в голове и профессии Игнатьева. А сейчас он вспомнил забавный эпизод: в ночном летнем уличном кабачке разгорелась драка. Вернее, драки никакой не было — был крик, угрозы, скандал. Тогда, помнится, Сергей удивился равнодушной реакции китайских товарищей — все они были тамошними ментами — полицейские-милиционеры продолжали сидеть и потягивать какую-то сливовую гадость на спирту.
Хулиганье двумя группами стояли друг против друга на расстоянии метров пяти-шести и орали что-то грозное своим визави. Усталость в глотке дала себя знать, ор стихал и наконец затих совсем. Вид у парней был серьезный — у нас бы в девяностые стволы пошли в ход на второй минуте. Здесь, в Китае, после пятиминутного крика бандюганы разошлись.
Когда же все стихло, Сергей не выдержал и попросил одного из местных ментов (он немного знал русский) проконсультировать его по поводу случившегося. Китаец не сразу понял, долго переспрашивал, ему хором объясняли суть вопроса. Ответ тогда поразил Игнатьева: «Боятся подойти ближе друг к другу — неизвестно, кто из них владеет кунг-фу на победном уровне. В городе понятие черного пояса через одного — драка невозможна».
Всплывшая в памяти история только разозлила полковника: «Маркс долбаный… Как там у него: «Акт насилия можно преодолеть только еще большим актом насилия». Маркса он изучал, сдавал по нему зачеты, но никогда не любил.
Он любил Достоевского. Из импортных, как он сам говорил, Бальзака. Когда-то давно настольной книгой студента юрфака Сережи Игнатьева был «Дневник писателя». Уж что-что, а дневник он знал от корки до корки — письмо
