Глубокая печаль - Син Кёнсук

Но это было еще не все. Не отдавая отчета, а может быть и специально, она всю горечь и холодность, доставшуюся ей от Вана, ничего не изменяя и не стесняясь, изливала на Сэ. Хотя Ынсо поступала так в сердцах, она все же ловила себя на том, что делала это, желая подарить Вану все, что от всего сердца дарил ей Сэ, но зато Сэ возвращалось все, что Ван так бессердечно выплескивал на нее.

В тот день под башней Чхомсондэ Ынсо хотелось схватить Вана и спросить: «Почему же я не могу дарить тебе надежду? Почему ты страшишься этого? Ведь одна надежда на тебя подарила мне силу жить. Если эта надежда умрет, я заболею. Почему же ты не понимаешь этого?»

Ынсо хотела спросить и все ждала удобного момента, но побоялась того, что может ей ответить на это Ван, и так и не спросила. Вдруг она еще сумеет зажечь в нем искру надежды – той самой, которой он боится. Эти его слова неприятно холодили ее душу.

С каких-то пор стало случаться, когда они была наедине с Ваном и какой-нибудь вопрос терзал ее, поднимаясь к самому горлу и чуть не срываясь с языка, она все-таки не решалась спросить его об этом. Просто боялась, что он опять ответит ей твердым «нет».

Однажды услышав его твердое «нет», перед ее глазами все потемнело, и теперь она не решалась задать вопрос снова. Пусть даже те слова Вана, что он боится дать надежду на их отношения, и осели в ее душе холодным инеем, но ей будет лучше оставаться в неведении без его ответа.

Войдя в подземный переход, Ынсо и Ван почувствовали запах сырости, но, как только стали подниматься по ступеням, этот запах смешался с запахом дождя и исчез.

Как же так получается, что неопределенность поддерживает надежду?! И все равно, хотя это никак не укладывалось в голове, именно эта неопределенность давала Ынсо надежду. Но она все равно ни за что не хотела, чтобы и без того такую хрупкую надежду вытеснило душевное желание все отложить на это неопределенное «потом».

Добежав до автобусной остановки, Ынсо обернулась к Сэ. С его волос ручьем стекала вода, словно он только что поднял голову из таза с водой. Их глаза встретились. Сэ не выдержал взгляда Ынсо и опустил голову. Дождь без устали поливал его, Ынсо посмотрела и отвернулась. Если дождь будет и дальше так лить, дорога превратится в настоящее море: уже сейчас от проезжавших мимо автобусов исходили волны.

– На, возьми.

Ынсо вопросительно посмотрела, а Сэ достал из сумки розу и протянул ей.

«Неужели он нес ее столько времени, да еще под таким дождем?» – Ынсо взяла розу и тут же уронила на землю. Посмотрела, как дождь заливает розу, оторвала взгляд и взглянула на противоположную сторону дороги. Для нее все вокруг как будто исчезло и помутнело. Из-за дождя?

«Если бы я был пилотом и упал бы в пустыне, то лег бы головой в сторону Исырочжи и так бы провел ночь. Эту ночь именно ты поможешь мне пережить. Да, именно ты. Потому что для меня Исырочжи – это ты. Я могу тебе сказать только это, но зачем? Зачем я тебе это все говорю?»

Ынсо бросилась к пустому такси, стоявшему перед автобусом.

«И вправду, зачем мне все это? Хотя Ван сказал, что Исырочжи – это я. Но для меня Исырочжи – это ты, Ван. Разве это что-то может изменить между нами?»

Такси оказалось между прохожими, подгоняемыми дождем и автобусами. Таксист на мгновение повернулся в ее сторону спросить, куда ехать, а Ынсо, бросив: «Куда угодно», села в такси.

Уже из окна такси она увидела Сэ – он стоял под дождем, как загнанный зверь, совершенно одинокий, с рюкзаком за плечами.

Дождь не прекратился и тогда, когда такси остановилось у подъезда Ынсо. Капли, падая на крышу такси, тут же стекали ручьем. Вода была даже на сдаче, которую протянул таксист. Ынсо вышла из машины, какое-то время, задумавшись, постояла под дождем, потом пошла.

По привычке посмотрела на свои окна на седьмом этаже: в окнах рядом горел свет, а между этими ярко освещенными окнами проглядывали два темных окна – это были окна Ынсо и Хваён.

От холода Ынсо поежилась. Хотя стояло лето, под дождем было холодно. Может, поэтому свет, струящийся из освещенных окон, показался еще теплее, а темные окна стали еще холоднее. В дни без дождя на них виднелись тюль или опущенные бамбуковые занавески, но сейчас все окна были закрыты, и потому свет в них казался еще более манящим.

В каком-то окне зажегся свет, Ынсо присмотрелась и увидела только тень от абажура. Кто бы ни зажег свет, какие бы ссоры ни происходили за теми окнами, снаружи свет в окнах казался весьма дружелюбным.

«Дружелюбным? Да, конечно, дружелюбным».

Ынсо шла к своему подъезду, а промокшая насквозь юбка путалась в ногах, приходилось с каждым шагом отрывать ее от себя.

Свет в окнах всколыхнул осевшую на дне сердца тоску и отчетливо высветил его глубины, покрытые, как пылью, толстым слоем тоски.

В детстве в Исырочжи зажигали свет только два раза в день: на рассвете, когда начинали готовить завтрак, и на закате солнца, когда готовили ужин. Только два раза. Ису, который иногда имел привычку подремать до ужина, когда Ынсо зажигала свет, просыпался и порою путал надвигающиеся сумерки с ранним утром. Бывало так, что, ужиная, он думал, что завтракает, потом собирал свой портфель и шел в школу. Ынсо, разыгрывая его, говорила вслед: «Хорошего дня! Пока!» Ису, ничего не подозревая, выходил за ворота, шагал по дороге в сторону школы, но вдруг приходил в себя и возвращался домой, бурча: «Неужели все еще вечер?».

В Исырочжи, когда зажигали огни, свет приближающегося рассвета и свет сумерек были так похожи. Свет, зажженный на рассвете, тушили, когда начинало светать, а свет, зажженный во время заката солнца, тушили, когда в округе наступала кромешная тьма. Хотя время, когда выключали и включали свет, было совершенно разным: утро и вечер, – освещение было абсолютно одинаковым.

По этой же причине только один-единственный раз, когда вернулась мать, Ынсо плакала…

Неутешные слезы в тот час, когда нельзя было отличить света утра от света вечера, текли из нее рекой. Произошло это за день до весеннего школьного пикника.

Сидя на мару, Ынсо с беспокойством поглядывала то на небо, думая: лишь бы завтра не пошел дождь, то на мать, которая мыла рис около колодца, и как-то незаметно заснула. А