Условности - Теодор Драйзер

делать дальше. Имоджин выглядела очень одинокой и усталой, не знала, что с ней теперь станется, что может выпасть на ее долю. Однако она не была бы уж столь несчастна, если только он перестал бы думать о ней плохо. Грегори невольно улыбнулся, видя ее наивную веру в силу любви. Подумать только, как любовь меняет женщину! Это было и потрясающе, и грустно. Он испытывает к ней чисто платонические чувства, твердил он себе, искренне в это веря. Ее интерес к нему льстил Грегори и даже трогал его.

– Но чего же вы от меня ожидаете? – беспрестанно спрашивал он. – Вы же понимаете, что дальше так продолжаться не может. У меня жена и ребенок. Я не сделаю ничего, что навредило бы им, к тому же только начинается избирательная кампания. Даже сегодняшняя наша встреча – непростительная глупость с моей стороны. Я рискую карьерой. Этот обед станет последней нашей встречей.

– Что ж, Эд, – с грустью сказала она ему в конце обеда, – вы приняли решение, верно? Значит, больше не будете встречаться со мной? Вы такой отстраненный со времени возвращения в город. Вы плохо ко мне относитесь, Эд? Я и вправду такая плохая?

– Ну, Имоджин, сами же видите, как все получается, верно? Дальнейшие отношения невозможны. Вас, как бы там ни было, ассоциируют с той шайкой, хотя вы этого, может быть, и не хотите. Вы говорите: они многое о вас знают, – и они не преминут воспользоваться этими знаниями, если на то возникнет причина. Конечно, они пока ничего не знают о вашем письменном признании, если вы сами этого им не сказали, и, полагаю, так и не узнают, если только я им не воспользуюсь. Что же до меня, то жену и ребенка я ставлю на первое место и не хочу никак им навредить. Если Эмили что-то об этом узнает, это ее раздавит, и я этого не допущу. Она всегда стояла за меня, и мы многое вместе пережили. Я все обдумал и убежден, что так будет лучше. Нам нужно расстаться, и я сегодня пришел сюда сказать, что больше не могу с вами видеться. Это невозможно, Имоджин, разве вы не понимаете?

– Пусть даже ненадолго?

– Ни на сколько. Это невозможно. Вы мне нравитесь, и вы, как могли, помогли мне выпутаться из этой дурацкой ситуации, но разве вы не понимаете, что дальше это невозможно?

Имоджин поглядела на него, потом опустила глаза, потом перевела взгляд поверх зданий большого города.

– Ах, Эд, – проговорила она задумчиво, – какая же я все-таки дура! Я не о признании: я рада, что сделала его, а обо всех своих поступках. Но вы правы: я все время предчувствовала, что все закончится именно так, даже в то утро, когда сделала признание, но заставляла себя верить наперекор всему лишь оттого, что в день нашего знакомства подумала, что не смогу причинить вам зло, и, как видите, не причинила. Ну ладно, Эд. Давайте простимся. Любовь – грустная штука, ведь правда?

И она стала одеваться.

Он помог ей, гадая, какое же мудреное переплетение обстоятельств свело их вместе и вот теперь отбрасывает друг от друга.

– Я бы хотел что-нибудь для вас сделать, Имоджин, правда, очень хотел бы, – сказал он. – Хотелось бы сказать что-то такое, от чего вам… нам стало бы легче, но какой в этом толк? Это ведь бесполезно, так?

– Так, – ответила она надломленным голосом.

Он проводил ее к лифту и вышел с ней на тротуар, где они ненадолго задержались.

– Ну, Имоджин… – начал он и умолк. – Все получается не так, как хотелось бы, но… ну… – Он протянул ей руку. – Прощайте, и удачи вам.

Грегори повернулся, собираясь уйти.

Она умоляюще взглянула на него.

– Эд, – проговорила она. – Эд… постойте! Разве вы… не хотите?..

Она подставила ему губы, глаза ее заволокло от наплыва чувств.

Он повернулся, обнял ее и прижался к ее губам. Она прижалась к нему, словно пытаясь вложить весь мир в этот их первый и последний поцелуй, затем отвернулась и быстро пошла не оглядываясь, сразу затерявшись в бурлящей толпе.

Собравшись уходить, Грегори заметил двух кинооператоров с камерами, с разных точек снимавших эту сцену. Он едва верил своим глазам. Пока он ошарашенно глядел на них, они закончили съемку, с шумом сложили штативы и бросились к поджидавшей их машине. Прежде чем он успел собраться с мыслями, их и след простыл…

– Вот это да! – воскликнул он. – Все-таки она меня подставила, а? И это после моих чувств к ней, после всех ее заверений! Негодяйка! И теперь у них есть пленка, где я ее целую! Так глупо попался, черт бы меня побрал! Подставила все-таки эта девчонка или та же шайка, и это после всех моих предосторожностей! Это для того, чтобы сделать ее признание бесполезным! Она сделала это, потому что изменила свое отношение ко мне! Или же она никогда меня не любила. (Унизительная мысль.) Неужели она… могла… знала… и такое сотворила? – гадал он. – Кто же за мной все это время следил? Она вдвоем с Тилни или один Тилни?

Мрачный и беспомощный, Грегори побрел прочь.

Теперь вся его карьера в опасности. Жена вернулась, и все шло вроде бы хорошо, но если он продолжит выступать с разоблачениями, что тогда? Пленку предадут гласности! Он будет опозорен! Или почти опозорен. И что потом? Он может обвинить ее в мошенничестве, заявить, что это киномонтаж, предъявить ее признание. Но сможет ли он все это сделать? Она же обнимала его! А он ее! Два оператора сняли их с разных точек! Как он это объяснит? Сможет ли снова найти Имоджин? Будет ли это разумно? Выступит ли она в его пользу? Если да, то что это даст? Поверят ли, по крайней мере в политике, морально скомпрометированному человеку? Сомнительно. А смех! А шуточки! А издевательства! Никто не поверит, кроме жены, но тут она ничем ему не поможет.

С ноющим сердцем, раздавленный, он брел по улице, уверенный в том, что от его дурацкой доброты вся его многомесячная работа пошла насмарку и что теперь никогда – столь недоверчивы были его политические оппоненты – он уже не сможет даже надеяться попасть на обетованную землю лучшего будущего – по крайней мере, не в этом городе. Будущего, которого он ждал с таким упованием, не будет ни для его жены, ни для ребенка.

«Дурак! Дурак! – снова и снова ругал он себя. – Дурак! Какой же я дурак!» Почему он был до смешного сентиментален и легковерен? Зачем проявил неуместный