Меня зовут Корокотта - Александр Васильевич Чернобровкин

ее. За выполнение особо важного задания император Гай Юлий Цезарь Октавиан Август наградил меня пятьюдесятью тысячами денариев и дал римское гражданство. Я тут же уволился из армии и отправился в Рим за деньгами. Мне отказываются их выдавать, пока не прибудет император. Жить на что-то надо было, поэтому устроился гладиатором.

— Ты видел Октавиана Августа⁈ — не поверила она.

— Мы с ним проболтали половину ночи. Он спит мало, — сообщил я в ответ. — Император позволил мне взять свой номен. Так что меня теперь зовут Александр Октавий. В следующий раз я покажу тебе его приказ на выдачу мне денег и бронзовые таблички о получении гражданства.

— Мне все время кажется, что ты врешь, но при этом сообщаешь подробности, которые варвары не могут знать, — выдала моя собеседница. — Ой, извини! Я не хотела тебя обидеть! Ты не похож на варвара!

— На римлянина тоже не похож, так что можешь считать меня варваром! — смеясь, разрешил я. — Только вот я намного лучше образован, чем большинство жителей Рима, не говоря уже о провинциалах.

Я даже собрался было блеснуть эрудицией — процитировать пару строк в вольном переводе с пушкинского перевода стихотворения Горация «Я воздвиг памятник», но вовремя спохватился. Знал, что этот поэт сейчас живет в своем имении вдали от столицы, но не был уверен, что это стихотворение уже написано. По слухам, Меценат подкинул ему деньжат на покупку тихого гнездышка в глухомани. Поэт, писатель обречен на одиночество: или его герои вытесняют его близких, или близкие — героев.

Кстати, по Риму сейчас тусуется еще и Вергилий, из творчества которого я не помнил ничего. Надо будет приобрести его шедевры и тщательно проштудировать. Кстати, римляне пишут и читают справа налево, а не как я привык, и книги сейчас в форме свитков из папируса, спрятанных в капсае (кожаный футляр); или кусков пергамента, сшитых и защищенных переплетом из тонких деревянных пластин или толстой кожи; или текст нанесен на плотную льняную ткань и сложен гармошкой. Глядишь, прочитанное пригодится в следующих эпохах. Веков через семнадцать-восемнадцать образованным человеком будет считаться тот, кто знает по паре строк из творчества десятка известных поэтов или по десятку строк из творчества двух. Кроме украинской Одессы, где интеллигенту достаточно было отличать Бебеля от Бабеля и кобеля от кабеля.

Затем мы перешли в пропнигий (парную), где было так жарко, что разговор сперва зачах. Там я снял трусы, потому что желания тоже увяли. Флавия сделала вывод, что домогаться ее при такой высокой наружной температуре уж точно не буду, и сняла тунику, много потеряв. Легкий флёр заставлял додумывать подробности, делая ее тело сексуальнее. На правом бедре был светлый, розовый шрам.

Перехватив мой взгляд, Флавия произнесла в оправдание:

— Эта тупая сука чудом сумела ранить меня.

— Гераклида не так глупа, как тебе показалось. Она или ее ланиста просчитали тебя, но слишком медленная, поэтому ждала, когда попадет наверняка, — возразил я.

— Что значит просчитали? — спросила гладиатриса.

— Ты перед ударом орешь и открываешься. Она несколько раз собиралась ударить тебе в бок, но останавливалась, предполагая, что не успеет. Если бы была решительнее, ты бы погибла. Удивляюсь, как с такой скверной защитой ты до сих пор живая, — поделился я наблюдениями.

— Вот и займешься моей защитой, когда выздоровею, — предложила она. — Тебя все наши хвалят, как ланисту.

— Для этого придется научить тебя молчать, а мне нравится, как ты кричишь. Столько страсти, как будто развлекаешься в постели с мужчиной! — поддел я, заставив ее покраснеть, даже отвернулась.

После паузы она жалобно спросила, не поворачиваясь ко мне:

— Почему ты постоянно обижаешь меня?

Потому что судьба такая у мужчин.

— Разве⁈ — искренне удивился я. — Не принимай мои слова близко к сердцу. Не важно, что говорит мужчина. Главное, что говорит именно с тобой.

— Для меня важно, — повернувшись и уставившись мне в глаза, требовательно произнесла она

— Постараюсь исправиться, — пообещал я шутливо и пошел в лабрум — бассейн в лаконике.

Есть еще один, поменьше, во фригидарии (холодной комнате). В латыни так много знакомых слов.

Пол в лаконике, стенки, ступени двух лестниц на противоположных концах и дно лабрума выложены каррерским белым мрамором. У меня с этой горной породой сложные отношения. Один из самых опасных грузов при морских перевозках, часто смещается и переворачивает суда. Поскользнуться и шмякнуться на мокром мраморе тоже можно запросто. Зато в жару приятно ходить по нему босиком и смотрится красиво.

В противоположной части лубрума плескались два пожилых пузатых мужичка, пришедшие из другого пропнигия. У одного на голове была плешь, и каждый раз, обмакнувшись, приглаживал руками мокрые волосы, чтобы закрывали ее. Вода была прохладная, а не холодная, как мне нравится. Зато чистая и без запаха хлорки, с которым у меня еще с советских времен ассоциируется любой бассейн. Жаль, мелковат, метр тридцать примерно. Я нырнул, перекувыркнулся под водой и вернулся к лестнице.

В этот момент из пропнигия вышла голая Флавия, даже губная помада и тени исчезли, и, сексуально покачивая бедрами, направилась к лабруму. Оба мужичка сразу позабыли о водных процедурах. У плешивого челюсть отвалилась до уровня воды. Моя спутница делала вид, что не замечает их. И меня тоже, хотя уверен, что это представление предназначено именно и только мне.

— Какая холодная! — произнесла она игриво, замерев на первой ступеньке, находившейся под водой, и дав мне полюбоваться вблизи своим телом, белым и безволосым, с вздернутыми сиськами с розовыми сосками и заметно выпирающим бугорком Венеры, разделенным впадинкой в нижней части, благодаря чему похож на голову рыбы с приоткрытой пастью.

Римляне не жалуют вагину, считают источником бед, причем и женщины тоже. Зато пенис в большом почете. Он нарисован на стенах многих зданий, и не только лупанариев (публичных домов), его ставят одного или рядом с ларами, пенатами и другими богами в домашних алтарях или в нишах на перекрестках, носят маленькие на гайтанах.

Убедившись, что я впечатлен, Флавия спустилась, повизгивая, по лесенке в пять ступеней на дно лубрума. Теперь я смотрел на нее сверху вниз, и мой взгляд очень нравился женщине, заводил. Она сочла, что завоевала меня, присела, погрузившись до подбородка, и замерла, улыбаясь по-сучьи: возьми меня!

Когда я подошел и попробовал обнять, выскользнула и произнесла тихо:

— Не здесь.

Если вытомить на медленном огне, пища будет мягче, но не обязательно