Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— Кто-то приближается, — объявил этот голос. — Сойди со сцены. Пришел некто, и он желает поговорить.

Мы ждали, испуганно, еле дыша. Татьяна была гениальной импровизаторшей, в этом сомневаться не приходилось. И, поняв, что игра становится несколько однообразной, решила ее оживить. Происшедшее подействовало даже на Вилли — судя по тому, как он стиснул мою руку.

Молчание затягивалось. Кто-то из нас кашлянул. Снаружи пошел дождь, холодные, несомые ветром струи хлестали по оконным стеклам. Мы ждали.

Что на меня нашло, я не понимаю и по сей день. Знаю только, что я заговорил. И все, кто был тогда в столовой, подтвердят: говорил я, не заикаясь.

— Как хорошо, что вы наконец призвали меня. Я ждал. Но не тревожьтесь, скучно мне не было. Я понимаю, дел у каждого из вас хватает. Однако их хватает и у меня. Видите ли, здесь все устроено иначе. У нас есть чем заняться.

Мама выпустила мою руку из своей и заплакала. После она клялась, что голос отца я передавал со сверхъестественной точностью.

— Перестань, Сережа, — потребовал Володя.

Но я уже не мог остановиться, как не смог бы остановить свое сердце. Пульс мой бешено бился, я чувствовал, как обливаюсь холодным потом, как горит мое лицо.

Бабушку появление ее сына оставило невозмутимой.

— Это какие же? — спросила она у меня — или у моего отца?

— Вам и вообразить их себе не удастся. Повзрослев, вы, сколько ни старайтесь, снова увлечься резиновыми мячиками или игрой в бирюльки не сможете. Случается, впрочем, что весьма живой интерес вызывает у нас — у всех — Лоди. Его удивительные исследования. Мои коллеги и я…

Володя вскочил на ноги, заставив меня замолчать.

— Да есть ли у тебя совесть? — спросил он, наклонившись над столом так, точно собирался ударить меня.

Откуда бы ни исходили произносимые мной слова, они прервались так же внезапно, как начались. Опустошенный и оцепеневший, я огляделся вокруг. Никогда в жизни не называл я Володю «Лодей». Так называл его только отец.

— Сергей, — Вилли прикоснулся к моей верхней губе, — Du hast Nasenbluten. Was geschieht?[76]

А действительно, что случилось?

— Это вас бес путал, — пророкотала Христина, когда я приложил носовой платок к вытекавшей из моей левой ноздри багровой струйке. — Бесы, они любят рядиться в души покойников. Было время, это все знали. А нынче забыли.

И она печально покачала головой.

Недолгое время спустя новые события нарушили едва-едва установившееся в нашем доме шаткое равновесие. Бабушка объявила, что раз никто ее здесь не ценит, ей лучше перебраться в Дрезден, поближе к ее давнему поклоннику, бывшему некогда сенатором от одной из балтийских провинций. Следом явилась новость еще и худшая: в январе родители Светланы призвали к себе Володю для разговора, касавшегося помолвки его и их дочери. Домой брат вернулся, кипя от гнева. Сам он мне никаких подробностей рассказывать не стал, но мама сообщила, что Роман Зиверт уведомил Володю: поскольку его предположительный зять не имеет серьезных видов на будущее, он, Роман Зиверт, не может отдать ему дочь. Светлана при разговоре присутствовала, но, несмотря на мольбы ее жениха, ни словом отцу не возразила. «Володю это взбесило не меньше, чем поведение ее отца, — сказала мне мама. — И должна сказать, меня она тоже удивила. Я считала ее девушкой куда более храброй».

В марте Ольга опрометчиво обручилась с не имевшим ни гроша за душой князем Сергеем Сергеевичем Шаховским, сумасшедшим, но безвредным молодым человеком — идеальной парой для моей столь же сумасшедшей, но безвредной сестры. А в апреле мама, разгневанная легкими приговорами, которые вынесли убийцам отца, начала поговаривать о переезде семьи в Прагу, где чешское правительство выплачивало эмигрантам пенсию.

И когда месяц спустя я получил из Парижа предложение поступить в штат милюковских «Последних новостей», то решил, что для меня настало время сказать Берлину auf Wiedersehn[77] и начать самостоятельную жизнь.

26

Полночь. Пользующийся дурной, отчасти, славой ночной клуб Жана Кокто «Le Boeuf sur le Toit»[78] гудит, заполненный смахивающей на бродячий зверинец толпой поэтов, художников и педерастов. Бар омывают — спасибо эбеновому саксофонисту и бледному, с кожей цвета слоновой кости, пианисту — вскипающие волны джаза. Кончается май 1923 года.

Я прошу сонного бармена дать мне шампанского и, пока тот наполняет бокал, разглядываю висящую над баром картину — загадочный, уставившийся на меня глаз, окруженный пестрой мешаниной граффити. Вверху неровными буквами выведено: «Мышьяковый глаз».

— Пикабиа, — сообщает мне бармен.

— «Мышьяковый глаз»?

— Это «Дада». Они говорят, что мышьяк от сифилиса помогает. — Бармен пожимает плечами. — Да вы спросите у самого Пикабиа, он где-то тут коктейли пьет с Тристаном Тцара.

Я сказал бармену, что это было бы, пожалуй, нахальством, и он улыбнулся.

— Вы, стало быть, не американец? Американцы обожают сами представляться знаменитостям, с которыми они не знакомы.

— Англичанин, — ответил я, — но, вообще-то говоря, пришел сюда, чтобы представиться мсье Кокто.

Бармен махнул рукой в сторону музыкантов. Кокто, похожий на тщедушного морского конька, извлеченного из аквариума и посаженного на рояльный табурет, ласкал длинными, костлявыми пальцами клавиши пианино. Поддернутые манжеты, тонкие запястья, закрытые глаза, откинутая в притворном экстазе назад голова. Светлая пудра на лице и темная помада на губах.

Внезапно он оставил инструмент, сразу же смененный за ним простоватого обличья маленькой женщиной в еще даже более простом платье, заигравшей сумасшедшую компиляцию из танго, вальсов и регтаймов.

Кокто быстро прошелся по переполненному бару, остановившись у столика, за которым сидели Пикабиа и Тцара. А поговорив с ними, присел рядом со мной у стойки и сказал:

— Вы замечали, насколько джаз превосходит алкоголь? Неизмеримо. Спиртное одурманивает мозг, между тем как джаз пьянит душу. Мое музыкальное дарование — ничто в сравнении с дарованием мадам Мейер, — он повел рукой в сторону ошеломляюще изобретательной пианистки, — однако джаз так же важен для меня, как рисование. В сущности, они почти неотличимы друг от друга, но с одним важным исключением: играя джаз, ты становишься самим богом звуков. Потому я его и обожаю. — И он с взволновавшей меня фамильярностью взял меня за руку. — А вы? Вы тоже музыкальны?

Я ответил, что мой музыкальный опыт ограничен пределами классики.

— Вы, сколько я могу судить, британец.

Чтобы избавить его от этого лестного заблуждения, я представился.

Кокто окинул меня внимательным взглядом:

— Однако одеты вы à l’anglaise, нет?

— От старых кембриджских привычек так просто не отделаешься, — согласился я. Мне не хотелось говорить ему о том, с какой суровостью нынешняя моя скудость средств ограничивает объем моего гардероба.

Склонившись ко мне, он промурлыкал:

— Вы здесь один? Могу я похитить вас на недолгое время?

Я ответил, заикаясь, что не желал бы ничего лучшего.

Мою попытку заплатить бармену Кокто отверг.

— Прошу вас, — сказал он. — Если меня больше не воспринимают всерьез как поэта, поскольку я, по словам моих злопыхателей, нашел свое призвание в роли управляющего ночным клубом[79], так, по крайней мере, позвольте мне время от времени использовать мое падение людям во благо.

Разумеется, — продолжал он, когда мы вышли на свежий, приятный воздух поздней весны, — я решился на эту маленькую авантюру прежде всего из боязни, что ко мне станут относиться уж слишком серьезно. Запомните: когда вас начинают воспринимать всерьез — это начало смерти. Однако теперь мне такая опасность не грозит совершенно! — И он улыбнулся совсем как дитя, даром что был лет на двадцать старше меня.

Мы пересекли площадь Согласия, и Кокто, словно намереваясь совершить обещанное им похищение, подтолкнул меня к лиственным теням сада Тюильри, пробормотав:

— Парк посреди города — это то же, что кусочек чистого сна посреди хаоса сновидений, вы не находите?

Мы шли по гравийным дорожкам с установленными на них через равные промежутки фонарями. В прогале одной каштановой аллеи показалась Эйфелева башня, сиявшая, точно маяк, на дальнем берегу Сены.

— О! — воскликнул Кокто. — Боюсь, лучшее свое время бедняжка пережила. Когда-то она была Королевой Машин, Нотр-Дам Левого берега. Ныне же стала не чем иным, как портящим линию горизонта артефактом эпохи модерна. Ее следовало бы, не медля, отправить на покой. Вообразите, что мы заменили ее бесконечной колонной Бранкузи! Как долго помнили бы нас потомки!

Он стиснул мою руку, остановив меня, и остановился сам.