Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

Я с изумлением увидел, что он беззвучно плачет. И подумал: в нем есть что-то невнятно клоунское. Но в то же время почувствовал себя тронутым благородством его изменчивых настроений.

Молчание наше затягивалось, и я прервал его, спросив, почему он так долго не обращал на меня никакого внимания.

— Боязнь разоблачения. Вина в соучастии. Мне нисколько не хотелось, чтобы Владимир мысленно соединил меня с вами. Но теперь игра окончена. С самого начала терма он ведет себя со мной до крайности холодно. Не грубо, но ясно давая понять, что я ему больше не друг. Что я еще могу потерять?

Долгий миг мы смотрели друг другу в глаза; слезы так и продолжали бежать по его щекам.

— Так что же, следует ли мне довершить ваш разрыв? — мягко спросил я.

— Вы очень во многом схожи с вашим братом, — пробормотал Бобби, явно пытаясь убедить себя в истинности этих слов. — Не хотите поужинать со мной? Мой слуга удивительно вкусно готовит.

Квартира Бобби в Тринити оказалась поистине великолепной. И я погадал, что он думал о жалкой норе моего брата. Впрочем, он же был влюблен в Володю.

Рассказать о нашем соитии мне почти нечего. Когда мы покончили с великолепно приготовленными устрицами и бутылкой весьма изысканного «мерсо», выяснилось, что я и Бобби до смешного не подходим друг другу. Едва все завершилось, он вспомнил о неотложной встрече с другом, отчего я испытал скорее облегчение, чем разочарование. Я оделся и, перед тем как уйти, получил от Бобби снятый им с книжной полки тоненький томик.

— На память о великом «не стоило», — сказал он. — Леопарди. Первое издание.

С чувством странного довольства возвратился я в мое убогое жилище. Там я поставил изящно переплетенного Леопарди между Лажечниковым и Лермонтовым, наполнил мою любимую цинковую ванну теплой водой и долгое время пролежал в ней, отмокая, — любопытство мое было утолено, тщеславие потешено, страстное увлечение приказало долго жить.

24

Обычный семейный обед в квартире Набоковых — Зекзишештрассе, 67, Берлин-Вильмерсдорф. Дата: 27 марта 1922, понедельник. Мы с Володей приехали из Кембриджа на пасхальные каникулы. Помимо членов семьи за столом сидят Светлана Зиверт, наш кузен Ника и Иосиф Гессен. И почетный гость Павел Милюков, недавно вернувшийся из Соединенных Штатов и собиравшийся завтра вечером выступить, по приглашению моего отца, перед публикой, которая соберется в филармонии.

Как правило, разговор у нас за столом шел общий, но в тот вечер его вели исключительно отец с Милюковым, а мы, все остальные, сознавая, что присутствуем при чрезвычайно важной дуэли старых друзей и соперников, молчали, внимательно слушая их.

— Все больше и больше, — провозгласил с обычной его напыщенностью Милюков, — проникаюсь я убеждением в том, что, несмотря на все опасности, нам следует всерьез подумать о возвращении в Россию. В одном лишь Берлине осело четверть миллиона русских. Добавьте к этому десятки тысяч тех, кто живет в Париже, Праге, Константинополе. Это crème de la crème[66]. Как удастся России пережить Ленина и его банду, если по жилам ее не будет течь наша жизненно необходимая стране кровь?

— Но как же вы не понимаете, друг мой? — стоял на своем отец. — Все кончено. Россия, которую мы любили, была Россией не погромов и полиции, но страной замечательной, изысканной культуры, подобной которой мир не знал никогда, и этой России больше не существует. Я ни за что туда не вернусь. И ни за что не стану сотрудничать с режимом Советов. Не стану я и заключать союз с социалистами-революционерами, — ваше предложение на этот счет попросту глупо. Они уже продемонстрировали нежелание работать совместно с кадетами. А ваши крестьянские восстания — это, увы, не более чем самообольщение.

— Ах, дорогой мой Вова. Страшитесь горьких чар изгнания. Это они склоняют вас к фатализму. Россия будет утрачена, только если мы назовем ее утраченной.

— Она уже утрачена, — сказал мой отец. — Нам следует отказаться от нее, как когда-то давно евреи отказались от Иерусалима. Нас тоже, как и их, ждет Диаспора.

— Не все евреи отказались от Иерусалима. Пока мы с вами разговариваем, сионисты сотнями возвращаются в Землю обетованную.

— И все их старания приведут к очередной глупости, если не чему-то похуже.

— Но вы же друг евреев. У них нет большего друга.

— Да, — признал отец. — Я большой друг евреев.

Мне никогда еще не доводилось слышать, чтобы отец говорил таким пессимистичным тоном, и, наверное, он сам понял, что слова его лишь сгущают павшую на нас мрачную тень.

— Но хватит об этом, — сказал он. — Нам следует помнить, что у нас есть очень много такого, за что мы должны благодарить судьбу. С нами наше здоровье, наше счастье, мы сохранили наши души незапятнанными, нас окружают те, кого мы любим. Мало того, за этим скромным столом… — искреннюю серьезность начала сменять в его тоне пародия на ученую напыщенность, — сидят люди, совокупные познания которых почти безграничны. Давайте же в наилучшем духе наших советских братьев, считающих, что всякому владению надлежит быть коллективным, попробуем окунуться в это море знаний. Мы же должны готовить себя к будущему, товарищи! Не будете ли вы столь добры, товарищ Лоди, не поведаете ли нам, — отец выдержал зловещую паузу, — как звали шпица в знаменитом рассказе Чехова?

Володя ответил, не помедлив.

— Кличка собачки в рассказе не упоминается. А впрочем… — он улыбнулся себе самому, — стоит подумать. Не Гуров ли?

Отец одобрительно кивнул:

— Великолепно. Продолжайте.

Володя обвел взглядом сидевших за столом. И остановился на мне.

— Сережа, какое имя принял Ахилл, когда прятался среди женщин?

Годы практики отточили мое умение мгновенно отвечать на такие вопросы и задавать свои. Одни из них были обманными ловушками, другие требовали настоящих ответов. Никто из сидевших за столом огражден от них не был. Вопросы сыпались стремительно и беспощадно.

— Опишите сад Плюшкина[67].

— Что сказал Наполеон во время коронации?

— Кто был чемпионом мира по шахматам до Ласкера?

— Какие гусеницы кормятся листьями бирючины?

— Пересечением каких железных дорог является станция Астапово, на которой умер Толстой?

Головоломная игра смыслов и бессмыслиц всегда поднимала настроение отца. Лицо его разрумянилось от удовольствия, в усталых глазах появился прежний блеск. Мама в нервной озабоченности переводила взгляд с гостя на гостя и временами, почувствовав, что один из них получил нечестный вопрос, восклицала: «Но это жестоко!»

Милюков, видел я, сидел, совершенно сбитый с толку, надеявшийся, что о нем на время этого семейного фейерверка забудут. Зато куривший одну сигарету за другой Гессен от души забавлялся и снабжал сидевшую рядом с ним маму, которую отец часто корил за то, что она слишком много курит, дорогими сигаретами «Голдфлейкс», доставая их из желтого цвета пачки.

С тихим торжеством ответив на последний вопрос отца: «Козлов — Волово и Москва — Елец», Володя обратился к Ольге.

В последние несколько лет я виделся с моими сестрами довольно редко. Елена обратилась в спокойную, прелестную девушку; Ольга же стала странной и мрачноватой — бутоном, который никак не желал раскрыться. Нередко она сидела, тревожно глядя перед собой в пустоту и мурлыча обрывки монотонных мелодий. Она пожирала книги — мадам Блаватской и других теософов. Когда Володя спросил ее: «Какую книгу читала Эмма Бовари?» — Ольга сжалась, не сводя с него злого взгляда.

— Ты ведь знакома с «Мадам Бовари»? — не получив ответа, осведомился он. — Не могла же досточтимая мадемуазель Гофельд пренебречь твоим образованием до такой степени.

— Тебе эта книга понравилась, правда? — с надеждой спросила мадемуазель Гофельд.

— Мне и одного названия хватит, — насмешливо сообщил Ольге Володя.

— «Брат, который умер», — сквозь стиснутые зубы произнесла Ольга. — Казнь в трех томах, сочинение Ольги Владимировны.

— Извини, — сказал Володя, — но твой выбор не вполне…

Отец, прибегнув к испытанной временем методе, затеял бросаться в Ольгу через стол катышками хлеба, надеясь рассмешить девушку, однако на сей раз добиться этого не смог. Ольга, залившись слезами гнева, вскочила на ноги.

— Ненавижу тебя! — крикнула она. — И всех в этой жестокой семье ненавижу! Чтоб вам всем пусто было!

Она зарыдала, бросила на стол салфетку и выбежала из столовой.

Беличьи глаза сидевшей напротив меня Светланы не отрывались от моих в течение нескольких секунд, пока за столом нарастал («Ольга, милая!» — громогласно окликнул ее отец) и понемногу стихал (мама и мадемуазель Гофельд, извинившись перед нами, торопливо последовали за Ольгой) шум. Не знаю, какую, в точности, мысль хотела внушить мне Светлана, но я прочитал в ее взгляде тревогу, неодобрение, чувство, что подтвердились худшие ее, не выговоренные страхи, касавшиеся Володи и его фантастического семейства.