Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

Могильная тишина встретила меня в нашей квартире — даром что гостиная была далеко не пуста. В ней молча сидели несколько друзей отца — Гессен, Каминка, Штейн, Яковлев, — надо полагать, пришедших с ним из филармонии после того, как закончилось выступление Милюкова. Когда я вошел, Гессен раздавал им сигареты, но, увидев меня, замер. Никто не произнес ни слова. Все были бледны, заметил я, выглядели усталыми. Прошлым вечером, после того как Милюков ушел, отец сказал, что его выступление наверняка будет смертельно скучным, — но неужели оно оказалось настолько плохим?

Мама, сидевшая на диване, встала.

— Сережа, мы так волновались. Где ты был? Разве можно гулять по городу до такого позднего часа?

— Он вовсе не поздний, — возразил я, хотя времени было уже за полночь, — а кроме того…

Володя, которого я до этого мгновения не замечал, крепко взял меня за руку.

— Сережа, — сказал он, — будет лучше, если ты узнаешь все сразу. В отца стреляли.

— Это невозможно, — выпалил я, искренне полагая, что вот сейчас одетый по-городскому отец влетит в комнату и запустит в меня сразу несколькими хлебными катышками, радуясь удачному розыгрышу, который он мне устроил.

Все, кто был в гостиной, смотрели на меня, Володя по-прежнему сжимал мою руку.

— Тебе это не снится, — сказал он. — Отец мертв. Его убили.

Факты, непреложные, неоспоримые, и по сей день остающиеся почти непостижимыми факты. В тот вечер отец представил заполнившей зал филармонии публике Милюкова, который около часа проговорил на тему «Америка и восстановление России». Как только он закончил, к сцене бросился из зала мужчина с пистолетом в руке и, крикнув: «За царскую семью и за Россию!» — трижды выстрелил в него. Ни разу не попав. Мой быстрый разумом, бесстрашный, обреченный отец схватил стрелявшего за запястье и с помощью своего друга Августа Каминки сумел повалить на пол, но тут из обратившегося в ад кромешный зала выскочил второй стрелок и в упор всадил в спину отца три пули, пробив ему позвоночник и сердце.

Стрелявших задержали, они оказались промонархистски настроенными головорезами, давно вынашивавшими политического толка ненависть к Милюкову. Как впоследствии выяснилось, Петр Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий и понятия не имели о личности человека, которого они убили.

Я знал, что у отца много врагов, — опасность грозила его жизни не один год — и все же, едва мы покинули Россию, убедил себя: опасность эта — настоящая, физическая — наконец-то миновала.

Утрата России была для меня и вполовину не такой тяжелой, как утрата отца. Вместе с ним ушли разговоры, которые мы могли бы вести, концерты, на которые могли ходить, дружеские споры о Вагнере и Стравинском, от которых могли получать удовольствие. Ушла навсегда и надежда вернуть его уважение, утраченное мной, я понимал это, избравшим нерядовой путь. Мое поведение в вечер его смерти казалось мне постыдно легкомысленным. Отец отдал жизнь за Россию, а я тем временем искал поцелуев немца, который мне и интересен-то особенно не был.

25

Каким-то образом нам с Володей удалось сдать в июне вторую часть выпускного экзамена, оба получили степень бакалавра второго класса по русской и французской литературе. А после этого вернулись в Берлин, где наши знакомые-изгнанники обходились с нами очень ласково и предлагали самую разную, обычно не удовлетворявшую нас работу, отвертеться от которой, никого не обидев, бывало порой очень трудно. Денег не хватало, запас маминых драгоценностей давно исчерпался, однако жизнь в Берлине была в те дни до смешного дешевой, и нам удавалось кормиться, берясь за переводы и давая время от времени уроки английского и французского (русский никого не интересовал), — в случае Володи к ним добавлялись еще нерегулярные уроки тенниса. Мы были, как говорил Володя, молодыми джентльменами, распродававшими излишки барского воспитания.

Мой неожиданный разрыв с Володей предварили два услышанных мной от него радостных объявления. Во второй половине одного солнечного дня мы с ним отправились в Груневальд, побродить по сосновому бору. Солнечный свет просеивался сквозь сито зеленых игл над нами и пестрил ковер игл коричневых, по которому мы ступали. Какая-то бабочка деликатно и неотступно следовала за нами, то снижаясь к нашим плечам, то порхая перед носами. Вот Володя может назвать ее, подумалось мне, а я нет.

— Углокрыльница, — словно прочитав мои мысли, сказал он. — Ее привлекает наш пот.

А затем:

— Вчера в «Аквариуме» я сделал Светлане предложение и она ответила согласием.

Я упоенно захлопал в ладоши и сказал брату, что это чудесная новость.

— Береги ее, — попросил я. — Она красива, очаровательна и, самое главное, умна.

Доверие Володи тронуло меня; может быть, после пережитого нами недавно потрясения соединяющие нас братские узы окрепнут?

— Впрочем, ее несосветимые родители измыслили одно условие. Я должен найти себе приличную работу, постоянное место. Как тебе известно, приковывать себя к конторскому столу я не желаю. «Упоительная прилежная праздность»[72] Китса, вот что я должен отстаивать прежде и превыше всего, иначе мне не подольститься к моей вечно несговорчивой музе.

Я засмеялся и сказал, что такая приверженность праздности может вызвать ревность Светланы.

И сразу, как это со мной нередко случается, почувствовал, что переступил некую незримую черту. Володя смотрел на меня, сдвинув брови и сузив глаза.

— Светлане следует понимать, чему я первым делом обязан хранить верность, — сказал он. — Если не поймет, тогда — да поможет ей Бог. Впрочем, как раз с этой темой и связана вторая хорошая новость. «Гамаюн» заказал мне перевод «Алисы в стране чудес». Замечательно, правда? Всегда любил приключения бедной Алисы. И жалел ее земной прообраз, попавший в лапы скучного, растленного математика, — хотя его мечтательный, помутившийся разум и способен был на великолепные всплески воображения.

— Самая подходящая для тебя работа, — сказал я. — Сколько они платят?

— Мне выдали аванс — пять американских долларов одной бумажкой. Я и показал бы тебе это доказательство моего несметного богатства, но, к несчастью, вчера мне пришлось разменять бумажку в трамвае: больше заплатить за проезд было нечем.

— Вот только Зиверты, боюсь, не сочтут это постоянной работой.

— Ее отец — горный инженер. Иметь дело с такой всего боящейся, лишенной воображения публикой — это с ума можно сойти. Никогда не мог понять, как у этой парочки родилась Светлана.

Он замолчал, огляделся вокруг. По берегам Груневальдзее расположились наслаждавшиеся ясным летним днем берлинцы — поодиночке, парами, большими семьями.

— Кстати, о праздности, — какая сцена! Не могу уверенно сказать, кто из этих людей отвратительнее — те, что сбросили одежду, или те, что в ней остались. Нет, определенно, немцы — самая отталкивающая из выдумок Божиих.

Случались минуты, когда я начинал ненавидеть моего брата.

Слева от нас весело и шумно скакали двое юношей, увлеченных игрой, которая, по всему судя, сводилась к тому, чтобы половчее ухватить противника за запястье. Оба только что вылезли из воды, купальные штаны их липли к телам.

— Пойдем, — сказал Володя. — Тут есть неподалеку прелестный уголок.

Я последовал за ним, и вскоре мы вышли на уединенную полянку, с которой открывался, впрочем, вид на искристое озеро. Володя немедля начал раздеваться. Брат был и по склонности, и по привычкам своего рода натуристом. Жгучее летнее солнце уже сообщило его коже золотистый оттенок, который нисколько не портила поперечная полоса цвета слоновой кости, неизменно позволяющая узнать нудиста, не всегда изыскивающего возможность загорать голышом.

— Ну давай же, — сказал он. — Солнце освобождает нас от всех надуманных обязательств. Порадуйся ему! Пусть оно переведет тебя на совершенно другой язык!

Похоже, настроение у него было хорошее.

Я отклонил его предложение и просто опустился на пятнышко чистого песка. В юности мне пришлось пережить пару неприятных происшествий, и они научили меня, что в присутствии других мужчин мне лучше оставаться одетым, — я распространял эту предосторожность даже на моего брата. Уж не намеренно ли он провоцировал меня — или и вправду забыл о моих сложностях?

— Ты похож на старичка-пенсионера, — недовольно сказал Володя. — Сними, ради Бога, хоть пиджак и туфли. Неужели ты вообще не способен получать удовольствие?

Я ответил, что у меня свои удовольствия, спасибо, и ему хорошо о них известно. Думаю, эти слова и подтолкнули его к дальнейшему, однако я к тому времени уже устал от его нападок.

Володя закурил папиросу, второй мне не предложив, взглянул в небо, в бездонную синеву, где обозначился вдруг маленький биплан, и многозначительно выдохнул дым.