Амурские версты - Николай Наволочкин

Удивление, которое так ясно отразилось на лице Бестужева, вызвало улыбку Муравьева, и, довольный, он продолжал:

— Но теперь я на десять лет старше. Вы же, декабристы, закричали об освобождении крестьян тридцать лет назад. Значит, вы, Михаил Александрович, стали старше на тридцать лет! Думаю, что и у вас, и у меня ныне другие заботы. Однако мы с вами еще успеем поговорить. Да! — вдруг вспомнил он, — у Шишмарева для вас есть письма. Зайдите к нему, его палатка рядом. А вас я жду к себе вечером.

Михаил Александрович, может быть, слишком поспешно покинул палатку генерал-губернатора. А через несколько минут он держал в руках письма из дому. Это были первые письма после тех, что он получил в Усть-Стрелке. Два конверта, побывавшие в разных руках, пока они из Селенгинска добрались сюда, на устье Зеи, помялись и потерлись, и сам их вид говорил о дальней дороге. Скорее к себе, прочесть их спокойно на берегу! Шишмарев, обрадованный приходом нового человека, приглашал Бестужева остаться, поговорить, тем более что скоро обед и будет отменная уха. Но Михаил Александрович спешил побеседовать с родными.

Удивительно, как могут обрадовать самые простые вести из семьи. Малютка Коля уже сидит и улыбается, когда к нему подходят. Лола все носится по улице, шейка и ручки до локтей у нее загорели! А вот еще. Что такое? Селенгинский медик Петр Андреевич привил Коле оспу. Это уже тревожная новость. Дай бог, чтобы операция эта кончилась благополучно! Как все это перенес мальчик, ведь он совсем малыш, а Петр Андреевич не имеет законченного медицинского образования. Но будем надеяться на провидение.

Вечером Михаил Александрович был у губернатора в палатке, освещенной мерцающим светом двух свечей. Пахло дымом. У самого полотняного входа тлел дымокур. В лагере 14-го батальона шла перекличка, потом горнист проиграл зорю и ухнула пушка.

Муравьев собирался возвращаться в Иркутск, и Михаил Александрович попросил его взять с собой письма, которые он написал жене и сестрам.

— Кто ваша супруга? — поинтересовался Муравьев.

— Казачка. Коренная сибирячка…

— А у меня, как вы помните, француженка. И я вынужден был здесь, на востоке, противостоять Франции, которую люблю не только за то, что полюбил француженку.

Может быть, желая польстить генерал-губернатору, или, пытаясь вызвать его на откровенность, Шишмарев, скромно сидевший верхом на походном стуле и поправлявший до этого фитиль обгоревшей свечи, сказал:

— Да, Англия и Франция — наши противники, а вот Венюков как-то сказал, что они произвели в Азии первый толчок европейских начал.

Но фразой этой он затронул не Муравьева, а Бестужева. Михаил Александрович встрепенулся и горячо сказал:

— Очень уж грубыми были эти «толчки». Нанкинский договор с Китаем заключен после пресловутой Опиумной войны, когда флот и морская пехота Британии вторглись в почти беззащитный, слабый в военно-техническом отношении Китай. А коммодор Перри стучался в двери Японии «рукояткой меча», как писала сама американская пресса. Нет, Яков Парфентьевич, утро цивилизации Азии было хмурым утром.

Шишмарев не спорил, он совсем непоследовательно с тем, что говорил раньше, сказал:

— В Восточном океане уже рыщут на парусах и на парах флоты Англии, Америки, Франции, громят порты Китая и Японии, ищут прибылей. Пока они получили отпор только от русского медведя в Петропавловске. Правда, с Англией и Францией сейчас мы замирились.

Муравьев, с интересом слушавший обоих, заговорил, не дав закончить Шишмареву:

— Восточносибирское побережье России становится явно угрожаемым, как угрожаемы и берега Китая и Японии. Россия обязана историей, своим будущим иметь удобные и надежные пути к Восточному океану, более удобные, чем тот путь верхом, который однажды совершил я через Якутск.

Генерал, возбужденный собственными словами, встал и, раскачиваясь на носках, закончил:

— Появление в водах Восточного океана флотов новых пароходных империй показало и Китаю, что для организации сопротивления он должен иметь друзей, одинаково заинтересованных в своей безопасности. Интересы России и Китая в этом совпадают, и китайцы, кажется, начинают это понимать…

Разговор затянулся за полночь. Ночевать Михаил Александрович остался у Шишмарева в его небольшой палатке, где они долго еще говорили о слухах, которые ходили про готовящееся освобождение крепостных.

— Ежели мы до этого часа доживем, — сказал, уже погасив оплывшую свечу, Шишмарев, — вы, декабристы, можете тогда сказать, что не зря пролилась кровь на Сенатской площади.

…В Усть-Зейской станице Бестужев прожил несколько дней, поджидая растянувшиеся на добрую сотню верст отряды своего каравана, но, так и не дождавшись самых последних, отправился в дальнейший путь.

— Ну вот, — сказал ему на прощание Шишмарев, с которым Михаил Александрович, несмотря на разницу в возрасте, успел подружиться, — впереди у вас Айгунь, потом будут три наших новых станицы, а дальше, от Хингана до самого Мариинска, кричи не кричи — голоса человеческого не услышишь. Правда, мы ждем пароход «Амур» с американскими товарами. Его вы должны встретить. Значит, собираетесь в Америку?

— Собираюсь.

— Ну, счастливого плавания!

— Да, — вспомнил Михаил Александрович, — успел ли к отъезду Венюкова унтер-офицер Жилейщиков, топограф?

— О, с этим топографом было немало неприятностей. Узнав о его позднем прибытии, Николай Николаевич вспылил, а тут еще Моллер заверил, будто транспорт для топографа имелся, да он сам не пожелал на нем плыть. Николай Николаевич приказал Венюкову разжаловать Жилейщикова из унтер-офицеров и высечь. Михаил Иванович влетел в мою палатку бледный и заявил, что приказание не исполнит, хотя бы это стоило ему потери академических аксельбантов и изгнания из Восточной Сибири. Он и правда до отъезда на Бурею прятал своего топографа, приказав ему ходить в шинели без погонных галунов и не показываться на посту. По-моему, сейчас Николай Николаевич забыл об этом случае и о топографе…

Ну, еще раз счастливого плавания!

Бревнышко по бревнышку поднимались срубы новых домов будущей станицы Кумарской.

— Может, зазимуем здесь, а? — говорили солдаты. — Добрые хаты получаются!

— Давай, ребятушки, пошевеливайся! — подбадривал плотников унтер-офицер Ряба-Кобыла.

Прошла неделя, как уехал капитан Дьяченко вверх по реке смотреть, как идут дела в четвертой роте, и строительством в Кумаре командовал Ряба-Кобыла. В отличие от других унтеров, которых знавали линейцы, был он добродушен, на вид будто все время сонный и не драчлив. Может, поэтому и слушались его охотно.

— Давай, ребятушки, давай! — покрикивал он и сам подставлял плечо под бревно, помогал тащить его к срубу.

А если кто говорил: «Да мы и так не сидим, стараемся…» — унтер досадливо морщился, словно стягивал тесный сапог, и рассказывал всегда одну и ту же прибаутку:

— Жучка, значит, Трезора в гости звала: «Приходи, Трезор!» А Трезор ей: «Не могу, кума, недосуг». — «А что так, Трезор?» — «Да, — говорит, — завтра хозяин за сеном едет, так надо впереди бежать да лаять».

Солдаты уже не раз слышали эту прибаутку, но все равно весело похохатывали.

Кузьма Сидоров работал на срубе, ладили последний венец. До вечера, пожалуй, этот сруб будет готов. Оставалось подогнать два бревна и уложить балки, а там можно крыть потолок. Сидел Кузьма на стене верхом, как на лошади, и вырубал выемку для плахи, а сам изредка поглядывал в кустарник, ждал, когда оттуда засвистит по-птичьи Михайло Лапоть. С тех пор как уехал командир, Кузьма прятал в этом кустарнике еду для беглого солдата. Лапоть прокрадывался туда, забирал котелок и оставлял пойманную за ночь рыбу. А чтобы Кузьма знал, что он был в кустарнике и у него все в порядке, подавал сигнал.

Иногда Кузьме удавалось оставить работу и, якобы по нужде, сбегать в чащу, проведать Лаптя. Михайлу тянуло к людям, а показаться он не мог, и, как дитя малое, радовался приходу Сидорова.

— Объявиться мне, что ли? — уже не раз говорил он. — Что я, как волк, в лесу прячусь.

— Ой, дурень! — возражал Кузьма. — Батогов захотел?

— Да стерплю…

— Во Леший, а! — ворчал Кузьма. — И чего ему не живется. Рыбку удит, спит сколь хочет, как тот барин.

— Да я робить хочу… — признавался Лапоть, — и спать в лесу одному-то знаешь как!

— Что тебе в штрафном батальоне бабу под бок положат? Лапоть ты и есть лапоть.

За рыбой, пойманной Лаптем, Кузьма приходил ночью. Тащил ее сначала к реке, а оттуда нес на кухню и объяснял, что проверил снасти и вишь сколько попало. Линейцы радовались: хороший приварок!

Но сегодня условного посвиста из кустов не раздавалось, видно, Лапоть где-то бродил.

На соседний сруб поднимали бревно. Ряба-Кобыла помог подать комель его на стену и полез по приставленным чурбакам, чтобы помочь затянуть его наверх. Нижний конец бревна поддерживали на весу два солдата. Унтер уже уцепился руками за верх сруба, но тут чурбаки под его ногами расползлись, унтер-офицер покатился вниз, схватился руками за бревно, и оно поехало по стене. Один из солдат, бросив нижний конец, подбежал к унтеру, чтобы задержать падение бревна, но не успел и, сбитый ногами унтера, оказался вместе с ним под бревном.