Амурские версты - Николай Наволочкин

Казачата уже обегали все дома, облазили землянки, познакомились с линейцами и, нисколько не дичась их, забирались на срубы. Перебивая друг друга, они рассказывали плотникам, как плыли, когда кого захватил в дороге дождь, где сидели на мели и чьего тятьку приказал выпороть зауряд-есаул.

— Дай, дяденька, топор, — попросил у Сидорова босой мальчишка, лет семи-восьми, наверно, еще в станице перед отъездом стриженный под скобку; сейчас черные волосы его лохматились, закрывали лоб, а под ними посверкивали веселые озорные глаза.

— Зачем тебе топор? Казаку нужен конь да сабля.

— Шаблей дерево не рубят. А ты вона как ладно щепки делаешь. Дай, и я так-то попробую!

— Ты, я вижу, шустрый, — сказал Кузьма. — Только я не щепки делаю, а бревно обтесываю.

— Вот и я потешу.

Казачонок схватил протянутый ему топор и с размаху всадил в бревно так, что без Кузьмы не смог его высвободить.

— Не так, брат, не так, — учил его солдат. — Надо сначала зарубку сделать. Вот. А теперь с краю к зарубке и стесывай.

— Дай, дай. Так-то и я смогу.

Казачонок действительно быстро приспособился и скоро сам снял довольно ровную щепу.

— Богдашка! Вот он ты где! — увидела казачонка мать. — Не мешай тута. Побежали-ка, по домам разводить будут.

— Я скоро приду, дяденька, — убегая за матерью, пообещал мальчишка.

— Казачка-то ничо, — сказал Михайло, провожая молодую, ладную женщину взглядом. — Телесная баба. Ишь-ишь как идет.

С этого дня жизнь в станице стала совсем не похожа на ту, что была раньше, когда солдаты жили одни. Зауряд-есаул распределил новоселов по домам. Во многих селились по две семьи.

— Ничо, — говорили казаки, — перезимуем.

— А што? Проживем…

Мужчины с утра отправлялись косить сено, корчевать участки под огороды. Казачки обмазывали избы, варили и стирали солдатам.

Неожиданно Михайло оказался у женщин в большом почете. Окликали они его ласково: «Ле-е-шай!» — решив, что у великана-солдата такая фамилия. Мастеров-плотников среди линейцев было немало, а печник всего один. Вот и бегали бабы за Лаптем, ожидая, когда он примется за печь в их доме.

Подручным Михайло взял себе Игната Тюменцева. Когда они вырыли яму и стали месить в ней глину, сразу сбежались казачата. Как было не посмотреть на такое интересное дело. Скоро мальчишки сами, засучив портки, позалазили в яму. А там подошли бабы и решили, что негоже мастеру самому месить, пусть он займется печами.

Печи Михайло бил из глины. На бревенчатый подпечник они с Игнатом устанавливали один в другой два сруба, а в промежуток между ними деревянными молотами набивали глину. Казачки подносили ее и бойко напевали:

     Глина бела, плотно бейся,     Гори ясно ты, аргал;     Высоко, дым белый, взвейся,     Чтобы милый увидал.

Но до того как взвивался дым над трубами, проходило немало времени. Хозяйки досаждали солдату просьбами. Одной подпечка казалась малой, другая просила задвижку сделать пониже. Третья очень любила печурки.

— Да зачем тебе их столько, одна есть и ладно, — сердился Лапоть.

— И-и, Лешай, сухарики сушить, грибы. Мужику рукавицы зимой подсушить. Сделай еще одну.

Лапоть, соорудив печь, оставлял ее на неделю сохнуть и заглядывал через день-другой только затем, чтобы подмазать трещины. Когда печь, на его взгляд, просыхала, он, не доверяя это никому, затапливал ее сам. Бабам Михайло говорил, что они могут сразу развести большой огонь и печь развалится. На самом же деле он любил наблюдать, как печь оживает.

Вот занялась от искры береста, затрещала, стала сворачиваться в кольца и осветила печной свод, еще сырой, отдающий землей. Михайло по палочке подкладывает на бересту сухой хворост. Не знавшая огня глиняная утроба печи обволакивается дымом. Он нехотя, будто ища выход, ползет в тягу, а больше в избу. Но дымоход быстро подсыхает, и дым уже уверенно тянет в одну сторону. Заработала печь, пошла. Теперь можно подкинуть мелких дровишек. Сейчас они затрещат, запылают, разгорятся и начнут постреливать угольками.

Хозяйка снаружи щупает печь: холодна, не греет. А Лапоть поучает:

— Сейчас эту вязанку сожжешь, и хватит. Завтра две вязаночки. А там топи вовсю. Будет твоя печь и гореть, и греть. Бывай здорова! Если что, позовешь…

Однажды ночью спящую после трудового дня станицу разбудил гудок «Лены». Ночь выдалась лунной, и посмотреть на ставший у лагеря пароход сбежались и солдаты, и казаки.

Дьяченко, предполагая, что на пароходе находится генерал-губернатор, построил на пристани роту, зауряд-есаул своих казаков, и оба они направились к лодке. Но тут капитан вспомнил о Лапте и решил представить его Муравьеву. Случай-то был исключительный!

— Лаптя ко мне! — крикнул он.

К удивлению Ряба-Кобылы, Михайло в строю не оказалось.

— Дрыхнет где-нибудь, — доложил, обежав строй, унтер-офицер.

— Ладно, утром разберемся, — сказал капитан, увидев, что на пароходе размахивают фонарем, приглашая его на борт.

Генерал-лейтенант Муравьев не спал. Он встретил капитана и зауряд-есаула на палубе и, не перебивая, выслушал рапорт того и другого.

— Завершайте намеченные работы, — сказал он капитану. — О возвращении батальона на зимние квартиры получите приказ.

Зауряд-есаул просил позволить казакам его сотни съездить осенью на Шилку, убрать хлеб.

— Под вашу ответственность, — разрешил генерал, — и только самому необходимому количеству людей. Мы спешим, — тут же сказал он. — Сейчас будем сниматься с якоря. Желаю успеха, господа.

Яков Васильевич собирался доложить губернатору о подвиге Михайлы Лаптя, но Муравьев торопился, да и Лаптя не оказалось в строю, и он промолчал.

А Михайло, услышав гудок парохода, спрятался в кустарнике и просидел там до тех пор, пока «Лена» не отошла. Все это время он со страхом прислушивался, не станут ли вновь выкликать его фамилию. «Уж генерал-то, — думал он, — знает, что я бежал из-под стражи». Михайло не ошибался, генерал-губернатор сам подписывал приказ о розыске беглого солдата Михайлы Лаптя.

Затаившись в кустах, Лапоть слышал, как пристала к берегу лодка батальонного командира, затих вдали шум паровой машины «Лены» и шлепки о воду плиц ее колес. Ряба-Кобыла распустил строй, солдаты разошлись, и Лапоть, отмахиваясь от комаров, направился в землянку.

— Кажется, обошлось, — сказал ему Кузьма. — Капитан тебя, дурня, больше не спрашивал.

Лапоть довольно засопел и забрался на нары.

С первого дня, поделив дома, казаки заняли их — и почти готовые, и те, что были возведены под крыши, и даже те срубы, которые еще рубились.

— Мешают, — жаловался Ряба-Кобыла Дьяченко. — Приходят солдаты утром, а там молодки еще спят, пеленки сушатся.

— Ничего, — успокаивал его капитан, — зато солдаты видят, что надо быстрей заканчивать станицу, люди-то ждут.

А тут сотник потребовал, чтобы строили ему дом, который еще не был начат, и станичное правление. Казачки, встречая Ряба-Кобылу, просили срубить им баньку.

— Хоть одну на всех, господин унтер-офицер. Мы ужо вас попарим. Наши молодки веничком вас постегают. Уважьте, господин унтер-офицер!

Постепенно станица приобретала обжитой вид. Задымили трубы, как где-нибудь в Усть-Стрелке или Цурухайтуе. Гудело в печах пламя, выпаривались они, обсыхали. И трогая их надежные бока, чувствовали казачки под ладонями живое тепло. Протопталась как-то сама собой дорога вдоль ряда домов. И если бы не пни повсюду, да не щепа и опилки, никто бы не сказал, что стоит Кумара всего-навсего первое лето.

А в первый дождливый день задымила и банька. Ряба-Кобыла и Кузьма Сидоров, желая угодить бабам, срубили баньку за день. А вот чтобы сложить в ней курную печь — каменку, потребовался камень. Камень был только на Змеиной сопке.

— Как хошь, — заявил унтеру Кузьма, — а на сопку я не ходок. Один раз побывал и хватит.

Тогда Ряба-Кобыла объявил казачкам:

— Ну, бабы, банька готова, а за камнем пусть съездят ваши мужики. А нам недосуг.

Казачки ночью прожужжали уши казакам про камень и баньку, и утром две подводы отправились к Змеиной сопке. Через час оттуда прибежал взволнованный казак и доложил зауряд-есаулу, что камень на сопке есть, но взять его никак нельзя.

— Однако правильно прозвали сопку Змеиной. Змей там видимо-невидимо. Подступиться не можем.

Зауряд-есаул накричал на казака и пошел к сопке сам, но и он вернулся, отплевываясь.

— Бесово место, лихоманка его дери. Змей там столько, что и не подступишься! — пожаловался он Дьяченко.

Капитан приказал унтеру вызвать охотников. Ряба-Кобыла привел к Дьяченко Михайлу. Лапоть попросил у капитана пороху и запал.

— Рвануть надо, и камень поколется, и гады разбегутся.

Через некоторое время на змеиной сопке громыхнул глухой взрыв, согнав скворцов с черемухи и перепугав ворон, а потом вернулись подводы с камнем.