Амурские версты - Николай Наволочкин

И вот в самый дождь, когда приостановились все работы, истопили баню.

Первой отправилась мыться семья зауряд-есаула. Сам он важно шагал впереди со свежим березовым веником под мышкой. За ним, подоткнув юбку и накрыв голову от дождя деревянной шайкой, поспешала жена, а рядом, ухватив ее за подол слева и справа, мальчишки-погодки.

— Ну, слава те, господи, — умилялись казачки. — Вот и сотник париться пошел. Все как дома!

А мелкий дождь, несмотря на август, моросил по-осеннему. И когда через час зауряд-есаул босиком, засучив штанины с лампасами, с сапогами, переброшенными через плечо для сохранности — на дороге ведь грязь, а сапоги-то новые, — распаренный плелся из бани, один из казаков, не разобрав, что это сам сотник, пробежал мимо, не отдав честь, зауряд-есаул остановил его и, накричав, влепил оплеуху.

— И впрямь, все как в станице! — решили видевшие это казаки.

После дождей капитан Дьяченко, оставив главным печником поднаторевшего в этом деле Игната Тюменцева, взял с собой Михайлу Лаптя с казаком-коноводом и верхом отправился во вторую роту, к подпоручику Прещепенко. До Улус-Модонского кривуна считалось верст семьдесят. Добрались туда на следующий день перед вечером.

Подпоручика в лагере не оказалось. Встретившие батальонного командира линейцы и казаки рассказали, что на кривуне в лесу много волков. Они загрызли у переселенцев несколько овец и теленка.

— А сегодня растерзали какого-то человека. Вот ротный наш туда и ускакал вершим.

Капитан вместе с Лаптем и двумя местными казаками отправился на место происшествия. Прещепенко он встретил на полпути до второй части станицы. Станица на Улус-Модонском кривуне строилась двумя поселками по четыре дома каждый, отдаленными друг от друга версты на три.

Оказалось, что часа два назад солдаты, направлявшиеся во второй поселок, услышали отчаянный крик, взывавший о помощи. Они бросились на зов и увидели трех волков на дороге. Выстрелами солдаты разогнали стаю и нашли растерзанного человека.

— Хотите взглянуть? — предложил подпоручик. — На солдата не похож. Думали мы, что манегр, но одежда не та.

Возле могилы, которую в стороне от дороги торопливо рыли солдаты, лежало тело растерзанного. Михайло Лапоть вместе со всеми подошел к трупу и, приглядевшись, хотя уже начало темнеть, по лаптишкам да обрывкам рясы узнал в погибшем своего спутника старообрядческого попа. Так и не добрался он до реки Буреи. Из всех, кто был здесь, Михайло один что-то знал об этом человеке. Знал, но сказать не мог.

Так и зарыли в темноте под надсадный комариный писк бунтаря-попа, искавшего вольных мужиков; зарыли, как неопознанного безымянного бродягу.

Вечером в лагере второй роты казаки говорили про Бурею, совсем не зная, что туда стремился растерзанный волками человек. По рассказам их выходило, что и луга там хорошие, не в пример здешним, а главное — землица плодородная.

— А здесь разве плохое место? — спросил Дьяченко.

Казаки оживились, переглянулись.

— Ничего, место просторное, — сказал один.

— Да как сказать, чтобы вам дать понятие, — вздохнул другой, — просторное-то оно, просторное, худо, что луга далеко. Сено-то косим верст за пять. А скот туда через гору и лес не погонишь. Да вот и волки…

— Зверя тут много, ваше высокоблагородие.

— Так это хорошо, что зверя много. Будете охотиться.

— Однако, верно. Да когда охотиться? Нынче устраиваемся, а там служба пойдет. Вот и курьеров то в Усть-Зею, то обратно возим. А на Бурее сказывают — благодать.

Наутро капитан отправился с Прещепенко во второй поселок, что стоял на противоположном конце Улус-Модонского кривуна.

Ночью, рассказав о делах в роте, о том, что много времени отнимает сплав леса в Усть-Зейский пост, о других ротных заботах, подпоручик оставил капитана в своей палатке, а сам вышел с гитарой и долго сидел на пне, перебирая струны. Яков Васильевич засыпал, просыпался, а Прещепенко все наигрывал что-то печальное.

— Что это вам не спалось? — спросил капитан по дороге.

— Ох, не поверите, как надоела тайга! В город хочется, хоть плачь. Я второй год на Амуре без выезда. Чуть задумаюсь — и вижу Иркутск. Белые стены, зеленые крыши церквей, извозчики, вывески на французском. Толпа народа. Папирос иркутских хочу! Отличные папиросы тамошние купцы делают из турецкого табака. Только смотреть за ними, шельмами, надо, чтобы из маньчжурского не подсунули. С визитами бы походить… А вас разве не тянет в Иркутск?

Яков Васильевич ответил не сразу. Он тоже рвался в далекий сибирский город, но не из-за городских соблазнов, а из-за сына.

В полуроту добрались без приключений. Прещепенко словно подменили. Он с гордостью показывал построенные дома, плоты бревен, готовые к отправке в безлесную Усть-Зею, поленницы дров.

— И здесь тоже ничего не было, — говорил он, — а теперь хоть маленькая, да станица. Спросят когда-нибудь: «Кто построил станицу Бибикову?» А казаки скажут: «Линейные солдаты».

Линейцы, слушая ротного, улыбались.

— Забудут, — сказал кто-то.

— Может, и забудут, — согласился Дьяченко, — да мы-то будем знать, что наш 13-й линейный Сибирский батальон срубил летом 1857 года ни много ни мало, а семь станиц. — И он, загибая пальцы, стал перечислять: Бибикову, Корсакову, Кумару, Аносову, Кузнецову, Ольгину, Толбузину.

Солдаты довольно пересмеивались, переговаривались.

— Бибикова-то, вот она, — осмелел один из них, — и где остальные? Мы их не видели.

— Увидите, — пообещал капитан. — Поплывем на зимние квартиры, во всех побываете.

— А скоро на зимние-то?

— На то они и «зимние», чтобы зимой в них бока отлеживать, — отшутился капитан.

…Собственноручный приказ генерал-губернатора о порядке возвращения на зимние квартиры Дьяченко получил, вернувшись в станицу Кумарскую. Доставил его курьер, приехавший на казачьих лошадях из станицы Бейтоновой.

— Его высокопревосходительство вне себя, — рассказывал курьер. — Представляете, не доходя до Албазина, «Лена» села на мель, и генерал вынужден был продолжать путь на простой лодке с навесом из досок и коры. И это первое лицо во всей Восточной Сибири.

Пока курьер говорил, капитан читал приказ. 13-й батальон должен был окончить работы и следовать в Шилкинский завод в конце сентября. День за днем отсчитывал свое время август, а дел оставалось еще много. Во всех станицах были недостроенные дома, требовалось успеть заготовить дрова для навигации будущего года, помочь казакам накосить сено, отправить с Улус-Модонского кривуна еще несколько плотов леса.

Вместе с приказом о возвращении батальона, в том же пакете, пришло распоряжение о розыске беглого солдата 14-го линейного батальона Михайлы Лаптя. «По опознании такового, — прочел капитан, — следует немедленно взять преступника под стражу».

Распоряжение это расстроило Якова Васильевича. Добродушный исполнительный солдат, к тому же мастер на все руки понравился капитану. Яков Васильевич собирался послать Михайлу во вторую роту, чтобы известить Прещепенко о сроке возвращения, а тут оказывается, что Лапоть — преступник.

Слушая рассказ курьера, разбитного казачьего урядника, о мытарстве в дороге, о том, как он менял лошадей в Толбузиной и Ольгиной и чуть не утонул, переправляясь через речку Ульмин, капитан думал, как же теперь ему поступить с Лаптем? Если следовать распоряжению, то солдата надо сейчас же взять под стражу. Но тогда рота лишится печника — вон как обрадовались казачки его возвращению! Им кажется, что печи, которые сделал Игнат Тюменцев, горят совсем не так, как те, что бил Леший. Да и в дальней дороге силач-солдат пригодится. А из-под стражи он может опять бежать. Охранять Лаптя придется знакомым ему солдатам. И капитан решил ничего не говорить Лаптю до возвращения в Шилкинский завод.

С этой мыслью, приказав накормить разговорчивого курьера, он отправился к новому дому, который строили для командира кумарской сотни.

Совсем по-деревенски мычала в конце станицы корова и перекликались казачата, тащившие в подолах задранных рубашонок собранные на вырубках грибы. И дым из труб пах домашним уютом совсем не так, как пахнет дым походных костров.

— Ле-ша-ай! — слышался певучий женский голос из дома с еще не вставленными оконцами. — Ты уж постарайся, дяденька. Зима-то здеся лютая. Чтоб печка-то грела…

— А казак твой что, али не согреет? Я б тебя и на холодной печке пригрел.

— Ну тя, что баишь-то! — притворно сердилась казачка.

— Лапоть! Ко мне! — неожиданно для себя позвал капитан.

Разговор в доме оборвался, и в дверях, с руками до локтей измазанными глиной, показался Михайло. Следом за ним тревожно выглянула казачка.

— Пошли, поговорим! — направляясь к своей землянке, сказал капитан.

Об этом разговоре, длившемся почти час, узнали только Кузьма Сидоров да Игнат Тюменцев. Им о нем сообщил сам Михайло. Капитан прямо сказал солдату, что есть распоряжение об его аресте. И пришлось Михайле рассказать командиру все, как было, с того дня, когда он ударил унтера, до того, когда прибился к батальону.