Шаляпин - Моисей Янковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому образ Варяжского гостя, как и других гостей, особенный. Он важен и сам по себе (как неповторимый характер), и в общей связи с концепцией всего былинного сказа.
Победа Шаляпина в эпизодической роли приоткрыла значение всего спектакля, хотя он и не был свободен от многих серьезных недочетов. Недостатки (во всяком случае, главные) были устранены в последующих представлениях, но многое следует объяснить исключительной трудностью произведения. Театр сумел создать интересный ансамбль основных исполнителей, добиться поразительного по колориту, выразительности и феерической яркости оформления, но сладить с оркестровыми и хоровыми сложностями ему было трудно.
Прав был Н. Д. Кашкин, когда писал:
«„Садко“ представляет для всякой сцены задачу сложную, выполнение которой требует огромных артистических сил и средств. То, что сделано в этом отношении Частной русской оперой, ни разу еще не делалось на частных русских сценах, и дирекция сцены заслуживает горячей признательности всех друзей русского искусства. Но никакая частная сцена не может иметь средств вполне достаточных для исполнения подобных произведений, главным образом, она не может иметь оркестра».
Я останавливаюсь на этом моменте потому, что здесь нужно искать объяснение одной из причин, почему Шаляпин, высоко ценя то, что для него сделал Мамонтовский театр, все же не задержался в Московской Частной опере.
Работа в театре шла с неослабевающим напряжением. В репертуаре Шаляпина теперь появились Гремин в «Евгении Онегине», Неизвестный в «Аскольдовой могиле», Старый еврей в «Самсоне и Далиле» Сен-Санса, Колен в «Богеме» Пуччини.
Федор работал со все возрастающим увлечением, не зная, что значит усталость, не думая о том, что горло певца — инструмент хрупкий, а в такие годы в особенности. Ему было всего двадцать четыре года. А слава о нем дошла уже до Петербурга.
Великим постом, в феврале 1898 года Московская Частная русская опера в полном составе выехала в Петербург на гастроли, намереваясь показать весь свой репертуар, в том числе произведения, отклоненные администрацией столичной казенной сцены, — «Псковитянку», «Хованщину» и «Садко». В самом репертуаре звучал как бы вызов казенной сцене.
Подобные гастроли требовали большой смелости со стороны частной труппы, с энтузиазмом подходившей к воплощению новой отечественной оперы, но не обладавшей силами, даже приблизительно равными Мариинскому театру.
Когда Мамонтовская опера прибыла в Петербург, чтобы выступить в Большом зале консерватории, то по соседству, в помещении Мариинского театра, происходили субсидируемые царским двором гастроли немецкой оперной труппы, руководимой антрепренерами Леве и Парадизом и ставившей по преимуществу вагнеровские произведения[4]. Таким образом, должно было произойти своеобразное соревнование: русской оперы и оперы немецкой, причем последней было отведено помещение императорского театра и оказана значительная материальная поддержка. Московская же труппа прибыла в столицу на свой страх и риск.
В этом соревновании, которое сделалось злобой дня в художественных кругах столицы, победителем вышел Мамонтовский театр, показавший произведения русских композиторов.
Характер соревнования определился уже на первом представлении московской оперной труппы, которая для открытия гастролей показала «Садко», так недавно отвергнутого царем. Деятель «Могучей кучки» Цезарь Кюи, поспешивший откликнуться на открытие спектаклей москвичей короткой предварительной заметкой, констатировал в ней:
«Зал был переполнен, но так называемый „Tout Peterbourg“ [5] отсутствовал. Оно и понятно: нашему бомонду не важно что, но важно кто и где. Если бы представление „Садко“ состоялось на Мариинской сцене в русской опере, они были бы налицо, но на частной сцене — fi donc!..[6] „Tout Peterbourg“ счел своим долгом отвернуться от отечественного и преклонился перед иноземным, из опасения, как бы какой знатный иностранец не заподозрил его в недоразвитости. Трудно развиваться искусству при таком отношении к нему высшей интеллигенции (?). И, однако, наше музыкальное искусство продолжает блестяще развиваться, такова сила энергии и убеждения талантливой группы наших композиторов».
Реакционный музыкальный критик из газеты «Новое время» М. Иванов поспешил поднять перчатку, брошенную Цезарем Кюи, и выступил со статьей, в которой счел необходимым подчеркнуть, что и Вагнер в «Кольце Нибелунга» пользовался эпосом, но что, дескать, у Вагнера использование народного творчества представляет образец преодоления примитивного сырья, в то время как Римский-Корсаков, к сожалению, дал возможность в «Садко» предстать народному творчеству и былинам в их чистом, неискаженном виде.
Сразу стало очевидно, что гастроли Мамонтовского театра пройдут в атмосфере жаркой полемики. Так и случилось. Основным объектом для нападок стал Шаляпин, о котором с горячей симпатией высказался Стасов. Этого было достаточно нововременцам — они обрушились на молодого певца, утверждая, что успех его искусственно раздут, что Шаляпин не заслуживает той высокой оценки, которую с недавних пор стали давать ему.
То, что каждый спектакль с участием Шаляпина вызывает горячее одобрение петербургской публики, что молодой артист поддержан бывшими «кучкистами», поет произведения Мусоргского и Римского-Корсакова, вызывало ярость нововременского критика Иванова.
По поводу Шаляпина в роли Грозного Иванов, которого Стасов в заголовке одной из своих полемических статей назвал «уморительным критиканом», писал:
«Совершенно равнодушным оставил меня г. Шаляпин, о котором так закричал г. Стасов в „Новостях“. Я не хочу сказать, что доверяю суждениям г. Стасова, совсем напротив; но все-таки, когда вдруг слышишь большой шум даже на улице, невольно останавливаешься, невольно ожидаешь встретить что-нибудь необычайное; конечно, зачастую и разочаровываешься.
Разочароваться мне именно и пришлось в г. Шаляпине на представлении „Псковитянки“. Г. Шаляпина мы, петербуржцы, усердно посещавшие Мариинский театр, знали очень хорошо: хороший, мягкий голос и дарование, обещавшее развернуться в будущем. Некоторые роли он проводил удачно, другие — например Руслана — ему совершенно не удавались. Зависело это, вероятно, не только от недостатка у него сценической опытности, но и от недостаточного круга пройденных им вокальных занятий в момент поступления его на Мариинскую сцену.
Затем, в прошлом году г. Шаляпин, пробывши на нашей сцене приблизительно полтора сезона, перешел на московскую сцену к г-же Винтер. Тут с талантом его начинается неожиданная метаморфоза. Не прошло и месяца после его отъезда из Петербурга, как в Москве о нем стали говорить, как о выдающейся, исключительной сценической силе. Кажется странным, что простой переход из стен одного театра в стены другого мог влиять таким образом на расцвет дарования. Легче можно было бы объяснить такие похвалы обычным антагонизмом Москвы и Петербурга, только редко сходящихся в художественных приговорах. Не могли же петербургская критика или посетители театра проглядеть дарование артиста или не заметить голос певца; не такие это трудные вещи для понимания! Действительно, его достоинства и были своевременно отмечены всеми, да и не могли пройти незамеченными. Г. Шаляпину приходилось довольно часто выступать на Мариинской сцене в ролях его репертуара; его там не прятали. Но чем черт не шутит! Может быть, и в самом деле проглядели исключительное дарование г. Шаляпина!»
И дальше М. Иванов, разбирая партии Досифея, Вязьминского и, главным образом, Грозного, ведет читателя к убеждению, что слава Шаляпина раздута, что он по преимуществу обращает внимание на внешнюю сторону образа, в частности в «Псковитянке» повторяет мизансцену Грозного из известной картины Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Что Грозный в его истолковании преждевременно одряхлей, а это исторически неверно и т. д. и т. п. Смысл статьи в одном — развенчать артиста, вызвавшего огромный интерес, и доказать, что дирекция императорских театров два года тому назад не проглядела его, что оценен он был по достоинству и большего не стоит…
Шаляпин очень болезненно воспринимал наскоки нововременского критика. Он почувствовал, что в столице по-прежнему к нему сохраняется отношение недоброжелательное, в сущности, враждебное. Ему было тяжело от сознания, насколько отличается воздух Москвы от воздуха Петербурга. И еще долгое время спустя он продолжал бояться «лютой столичной критики».
Одно скрашивало его пребывание в столице. Общение с теми людьми, которые недавно тепло пригрели его: с М. В. Дальским, Т. И. Филипповым, В. В. Андреевым. И главное, начало дружбы с Владимиром Васильевичем Стасовым.