Концертмейстер. Роман в форме «Гольдберг-вариаций» - Валерий Храмов

постановки чеховской пьесы. Все было как всегда: распечатанная пачка «Мальборо» брошена на стол, вещающий режиссер курит не переставая, держа сигарету то в левой, то в правой руке, стараясь не дымить на сидящих напротив него актрис… «Сестры» слушают гения подобострастно, но при этом с готовностью отвечают на вопросы. Наконец, объявили маленький перерыв — кофе. Воспользовавшись паузой, Бендер «походкой пеликана» подошел к Гоге, приняв соответствующую позу из гоголевского «Ревизора», но при этом, вопреки Гоголю, игриво улыбаясь, обратился к нему со словами:

— У меня для Вас, Георгий Александрович, преприятнейшее известие: Александр Исаевич Солженицын приглашает Вас на торжественное заседание «Нобелевского комитета» по случаю вручения ему премии. Также он просил передать, что Вы лучший режиссер современности, и Ваше присутствие на вручении сделает честь не только ему, но и всему «Нобелевскому комитету».

С этими словами Чацкий — Бендер — Городничий вручил «бумагу» по адресу. Последовала «немая сцена», заставившая Гогу, как говорили «злые языки», существенно изменить концепцию финальной сцены своей постановки «Ревизора».

Придя в себя, главреж взял приглашение, что-то промямлил и почти бегом устремился к выходу. У двери он, вдруг, остановился и быстрым взглядом осмотрел-«пересчитал» присутствующих. Говорят, что люди, имевшие печальный опыт оказаться в орбите этот взгляда, еще долго проявляли непреодолимую робость во время репетиционной работы…

Чацкий вдруг очнулся и перешел к Роберту Бернсу. С теплотой, искренним чувством прочел «Дженни», затем мечтательно начал «Меня в горах застигла тьма…», довел до конца и, произнеся последнюю фразу — «не забуду никогда ту, что послала мне постель», — уснул уже окончательно, постанывая во сне, как ребенок. Надежд на то, что он проснется и отправится восвояси, не было. Решили так: я остаюсь с Чацким, а Оля ночует в моем номере:

— Мне нужно отдохнуть, завтра работаем в маленьком зале. Петь придется «на коленках у публики». Нужно выглядеть на все сто. А вы уж тут ночуйте вдвоем, места много.

Оля ушла. Я еще немного посидел, посмотрел в окно, полюбовался парком, таинственным, казалось, почти растворенным в воздухе светом петербургской белой ночи. Прилег, не раздеваясь, на Олину постель. Настроение было, признаться, неважным.

Утром проснулся под вокал «знаменитого актера». Было семь часов. Но солнце стояло в зените. Чацкий шумно плескался в ванной и пел приятным голосам «романс Валентина» из «Фауста». Кое-что он забывал и переходил на ля-ля-ля. Но некоторые слова повторялись неоднократно — особенно часто «бог любви» и «я за сестру тебя молю!».

Скоро поющий артист с тюрбаном на голове, сооруженным из Олиного полотенца, появился в комнате.

— Я вас приветствую, мой юный друг! Как спалось?

Я поблагодарил за заботу, но весьма кисло. Чацкий по-хозяйски стал разбираться с Олиной посудой и быстро — пока я умывался — «соорудил себе чай». Бутерброды были вчерашними. Но настроение Чацкого от этого не испортилось. Он был свеж, голоден, оптимистичен. Съел все.

— Когда там у нас «утренничек»? — спросил Чацкий, весело напевая «песенку Герцога».

— Уже скоро, — говорю, — в час.

— Тогда я побежал готовиться, что-то я сегодня волнуюсь, — и, поглядывая на часы, повторяя между делом Маяковского — «Время, начинаю про Ленина рассказ» — знаменитый актер направился к выходу, открыл дверь и, небрежно «сделав мне ручкой», удалился, напоследок передав привет «Наташе».

Вскоре появилась и она, дипломатично постучав, приоткрыла дверь:

— Мальчики, вы уже встали? — спросила голосом, звуки которого излучали улыбку. Я вежливо отозвался, пригласив солистку в номер. Ее сияющее лицо, соответствовал тому, что услышалось чуть раньше в голосе.

Даю отчет: «Чацкий помылся, съел все наши бутерброды и пошел повторять Маяковского».

— Ничего, он для нас очень нужный человек. Его папа руководит «Ленконцертом», наши временные неудобства окупятся с лихвой. Пойдем завтракать в буфет.

Так и сделали. Ели пирожные, запивая клюквенным морсом. Морс был вкусен, пирожные — ничего особенного. Поднялись наверх. Пошел к себе готовить ноты к концерту. В назначенное время приехала машина и быстро доставила нас на филармоническую точку в какой-то клуб, где предстояло выступить. Чацкий был на месте: сидел в гримерной и приводил в порядок физиономию. Он обрадовался, увидев «Наташу», поблагодарил за вчерашний вечер, за «наивкуснейшие бутерброды», а руку ее — и жал и поцеловал. Солисты остались ворковать, а мне, как обычно, пришлось поработать на сцене — двинуть рояль, подобрать стул нужной высоты, поставить ноты на пюпитр. Хотел было поиграть, но не стал, лишь попробовал исправность инструмента. Все было — «вполне».

Покинув сцену, вернулся в гримерку. Солисты, сидели в разных углах и разминали голосовой аппарат — каждый свой.

Дальше все пошло своим чередом: Чацкий читал стихи, Оля пела, публика аплодировала… И так — пять дней подряд.

… … …

Уснули голубые

Сегодня, как вчера.

Ох, волны удалые,

Надолго ль?

До утра?

У нас и во мраке ночи

Волнение любви

Слезами топит очи,

Огнем горит в крови.

Уснули голубые

Сегодня, как вчера.

Ох, волны удалые!

Не спать нам39 до утра! 40

Перед последним нашим концертом-утренником был устроен прощальный вечер артистов, проживающих в гостинице. Прощаться приехали и организаторы гастролей из Питера: Софья Семеновна с каким-то вертлявым администратором. Барышня любезно поздоровалась с каждым артистом отдельно и даже проявила благосклонность в отношении «грубияна», любезно улыбнувшись и помахав мне ручкой в знак приветствия — издалека. Последним явился Чацкий, и все сели за стол, радующий разнообразием закуски, о которой позаботилась Оля. Чацкий разместился во главе стола и, заметив Олины старания, взял слово и произнес первый тост:

— Изя — тут Чацкий сделал паузу, чем привлек всеобщее внимание присутствующих, которые начали уже пить-закусывать, — был греховодником и закончил жизнь, не раскаявшись. Но за все надо платить. Попал Изя в ад и получил в качестве расплаты за грехи свои соответствующее наказание: Сатана кастрировал его, повторяя это дело вновь и вновь. Изя страдал, каялся, но тщетно — Сатана продолжал отрезать ему яйца. Не выдержал страданий, возроптал Изя: «Господин Сатаны, помилосердствуйте. Мы с Вами оба грешники. Из солидарности, отрежьте мне что-нибудь