Убийства в Чумном дворе - Джон Диксон Карр

Мы с Макдоннеллом стояли снаружи, пар от нашего дыхания поднимался в недвижный воздух, и я пытался избавиться от этих фантазий.

– Не думаю, что смогу вести это дело, – сказал Макдоннелл. – Я, знаете ли, участковый с Вайн-стрит, и Скотленд-Ярд, вероятно, сам разберется с этим. Все еще… – Он резко обернулся. – Эй! Послушайте, сэр, что там происходит?

Внутри шла какая-то возня. Это настолько соответствовало моим дурацким фантазиям, что я поначалу даже не полюбопытствовал. Слышалось тяжелое дыханием Мастерса, и луч его фонарика метался по сторонам. В следующее мгновение он уже стоял в дверях, совершенно спокойный.

– Что-то странное, – сказал он. – Знаете, бывает, в голове застревает какая-нибудь строка, или куплет, или еще что-то такое, от чего никак не избавиться. И повторяешь это весь день, и пытаешься остановиться, потом на какое-то время забываешь и ловишь себя на том, что снова начинаешь повторять. А? Так-то вот. Что ж…

– Что ты там несешь, – спросил я, – можно поконкретней?

– Ах да, – тяжело повел он головой. – Не знаю, почему я повторял это всю ночь – может, в качестве самоутешения: «Последняя соломинка сломала спину верблюду». Именно так. Опять и опять. «Последняя соломинка сломала спину верблюду». Клянусь Богом, кто-нибудь за это заплатит! – рявкнул он и обрушил кулак на железную перекладину. – Да, вы уже догадались. А теперь ждите появления газет. «Неизвестный, которого видели только со спины…» Кто-то снова заполучит этот кинжал, вот что! Не здесь. Его сперли – он исчез… Как считаете, его снова используют?..

Он переводил дикий взгляд с одного из нас на другого.

Целую минуту никто не проронил ни слова. Внезапно Макдоннелл рассмеялся, но это был смех, в точности соответствующий настроению Мастерса.

– Вот и закончилась моя работа, – сказал Макдоннелл.

Затем он молча покинул это место, напоминающее бальный зал наутро после вечеринки. Небо уже окрасилось в розоватый цвет, и пурпурно-серый купол собора Святого Павла вырисовывался на фоне посветлевшего неба. Мастерс пнул консервную банку, валявшуюся у него на пути. На Ньюгейт-стрит раздался сиплый автомобильный гудок, и тележки с молоком уже гремели под позолоченной фигурой Правосудия на куполе Олд-Бейли.

Глава тринадцатая

В седьмом часу я вернулся в свою квартиру, и только в два часа пополудни кто-то прервал мой сон, раздернул шторы и заговорил о завтраке.

То, что я стал в какой-то мере знаменитостью, было очевидно по присутствию Попкинса, предводителя домашней прислуги эдвардианского дома. Он стоял в изножье моей кровати, как прусский младший офицер в пуговицах до подбородка, с несколькими газетами под мышкой. Он никак не комментировал эти газеты, всем своим видом давая понять, что это нечто малосущественное, когда передавал их мне, но проявил большое внимание к моим запросам относительно яиц с беконом и утренней ванны.

Любой, кто жил в Англии в ту пору, вспомнит невероятную, чудовищную по своему размаху отвратительную шумиху, вызванную «Ужасом на Чумном дворе». В пресс-клубе мне сообщили, что, с точки зрения газетчиков, в этом сочетании убийства, тайны, мистики с примесью секса не упущено ни единого ингредиента – идеальное блюдо с Флит-стрит. Более того, данное событие сулило на ближайшее будущее ожесточенные споры. Бульварные газеты в американском стиле тогда не были так распространены, как сейчас, но в пачке, которую дал мне Попкинс, первым был таблоид. Хотя для ранних выпусков история запоздала, если не считать краткие заметки в «Стоп-прессе», дневные выпуски открыли свои первые полосы двойной колонкой, набранной жирным шрифтом.

Серым дождливым утром, при электрическом свете, я, сидя в постели, просматривал все газеты и не без труда пытался осознать, что это произошло на самом деле. В мою ванну прозаически лилась струя воды, на тумбочке, как обычно, лежали часы, ключи и деньги, за окном слышался шум дождя и гул машин, съезжающих с узкого холма Бери-стрит.

Фотографии занимали всю первую полосу, которая была озаглавлена «УБИЙЦА-ПРИЗРАК ВСЕ ЕЩЕ БРОДИТ ПО ЧУМНОМУ ДВОРУ!». В овале вокруг заголовка были расставлены все наши фотографии (явно старые, из архивов). Одно из этих лиц, на котором застыла убийственная ухмылка, я опознал как свое собственное. Леди Беннинг выглядела скромно и невинно в воротничке из китового уса и шляпке размером с тележное колесо, майор Физертон при всех его армейских регалиях был представлен на любопытной комбинации фото с рисунком – он выглядел так, словно держит в руках бутылку пива и любуется ею. Холлидей был изображен спускающимся по ступенькам – забыв о всякой осторожности, он смотрел куда-то в сторону, притом что его нога опасно зависла в воздухе… Только фото Мэрион было более или менее адекватное. Изображения Дарворта не было, но внутри овала художник набросал самого себя, как бы павшего от руки призрака в капюшоне с ножом.

Кто-то явно сболтнул лишнее. Скотленд-Ярд имел право вежливо заткнуть рот прессе. Где-то здесь была допущена ошибка, если только Мастерс сам не захотел по каким-то своим причинам подчеркнуть сверхъестественную сторону этого дела – так, во всяком случае, мне вдруг подумалось. Все газетные истории были достаточно корректными, и ни в одной из них не было и намека на подозрения в наш – участников произошедшего – адрес.

Что занятно, все эти нелепые рассуждения о сверхъестественном имели, по-моему, тенденцию скорее приглушить, нежели акцентировать досужие домыслы. Наутро, вдали от эха и сырости Чумного двора, при ясной голове, для меня стал очевиден один факт. Ни у кого из находившихся в том доме минувшей ночью не было никаких сомнений, что мы, при всей разнице наших версий, столкнулись то ли с очень удачливым, то ли с просто гениальным убийцей, которого надлежало бы, как полагается, повесить. Но убийство само по себе представляло довольно серьезную проблему.

Когда я после завтрака все еще перемалывал это в голове, зазвонил домашний телефон, и мне сказали, что внизу майор Физертон. Я вспомнил, что он обещал наведаться ко мне.

Майор был не в духе. Несмотря на дождь, он был в утреннем костюме, шелковой шляпе и довольно необычном галстуке; его выбритые щеки ухоженно поблескивали восковым глянцем, но под глазами виднелись мешки. От него шел сильный аромат мыла для бритья. Когда он снимал шляпу, ему на глаза попался таблоид на моем письменном столе – его фотография с бутылкой пива, – и он взорвался. Очевидно, он уже имел дело с чем-то подобным. Он заговорил о каких-то судебных процессах, сравнивал репортеров с гиенами, отмечая более высокий моральный облик последних, и с его языка слетали проклятья по поводу того, как с ним обошлись в бульварной газете. Я понял, что в Клубе армии и флота кто-то его подковырнул, и даже прозвучало предложение подарить ему