Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я с детства хотел писать. И даже писать научился раньше, чем читать. Брал книги и копировал слова, и для чего-то каждое обводил в рамочку. Потом было взросление, и в девятнадцать лет взял свои рассказы и пошел в журнал “Новый мир” – знал, что это самый главный литературный журнал. Чуть позже случилась премия “Дебют”. Я отправил туда в большом желтом конверте свою повесть про любовь и неожиданно получил премию в номинации “Крупная проза”, обыграв сорок тысяч соперников. Вышло пять книг. А всё началось – с инстинкта писательства. В два года я вскочил на постели и продекламировал: “В моем окне живет луна. Какая твердая она!” Вот – уже тогда эпитет применил: “твердая”», – рассказал Сергей в одном из интервью.
Мало того, писательство он воспринимает не просто как инстинкт, но в качестве личной судьбы (аналогичные ощущения, к примеру, у Германа Садулаева). Он ставит опыты, пишет свою судьбу, через которую естественным образом выходят и книги: «По мне, писатель – судьба. Всегда есть подстрочный гул личности. За строчки платят жизнью. С детства было чувство какой-то важной отдельной задачи, пытаюсь понять, в чем она, а пока живу как нравится, сочиняя книжки и не уклоняясь от вызовов. И воспитание любимого сына Вани, и прорыв на думские выборы, закончившийся паникой власти, и поездки на войну – часть художественного опыта. Да, это вызовы самой жизни, в экзистенциальном смысле, и дразнящие манки истории…» (интервью газете «Книжная витрина»).
Литература имеет особое значение, через нее можно прикоснуться к сути явления. Жизнь в литературе сродни подвижническому пути: «Литература – нечто литургическое. Это огромный и тяжелый крест – идти к тому, чтобы писать хорошо, и просиять. Нужна безоглядность. Здесь надо жертвовать успехом у “мира”, карьерой, комфортом», – говорится в интервью Шаргунова «Политическому журналу».
Писание предшествует у него не только чтению, но и его личности. Он сам – медиатор, проводник текста, который всегда первичен, ведь соприкасается с тайными мистическими пластами, чудом, составляющим границу жизни и смерти. «Литература двинулась раньше, чем фигура, книги маршируют впереди, возле носков башмаков», – отметил он в том же интервью «Книжной витрине», отвечая на вопрос о жизненном проекте, о самопиаре. Писательство для Сергея – это не просто личностная прихоть, это проекция того, что многим больше и первичнее его. Это такое же его предназначение, как у отрока Варфоломея, который кричал еще в утробе матери, когда она посещала церковь. Те крики стали началом нового взлета русской святости. Стихотворение про луну двухлетнего Сергея в чем-то сродни этим крикам. Всё это не фатализм, а служение, крест.
Новое литературное время Сергей Шаргунов открыл через манифестацию своего «я», через утверждение необходимости прорыва – нового литературного направления. В 2000 году в третьем номере «Нового мира» выходит подборка из четырех его рассказов «Как там ведет себя Шаргунов?..» Такое название предложил заведующий отделом прозы журнала Руслан Киреев. Оно мало соответствует содержанию, но, возможно, было важно для журнала в качестве алиби, объясняющего причину ставки на юное дарование. Под занавес 2001 года в том же «Новом мире» был напечатан его манифест «Отрицание траура». В следующем году – повесть «Ура!» («Новый мир» № 6, 2002).
Первые рассказы повествуют о русских мальчиках – одержимцах идеей, которая извращает их настоящую суть, становится фатумом, ведущим в смерти.
В рассказе «Бедный Рязанов» «девятнадцатилетний Андрей Рязанов возлюбил ближнего своего как самого себя». Дело было в том, что отождествление себя с посторонним миром вело к обесцениванию и обессмысливанию для Рязанова понятия «я» до такой степени, что к нему автор в финале применил эпитет «стеклянный». Он растворился в окружающем, так как сам стал прозрачным, потерял свое «я». Личность незакаленная, неиспытанная, а потому мнимая. В этих ранних рассказах было очевидно влияние Юрия Мамлеева, к которому Сергей всегда относился с величайшим почтением.
Рязанов вместе со своей подругой только и делал, что думал о смерти. Постепенно он стал незримой тенью, прозрачным недоразумением, которое никак не проявляет себя в жизни. В рассказе появляется и Шаргунов, с которым Рязанов недавно стал приятельствовать, так как они «сразу поняли друг друга». Шаргунов был «всё понимающий».
Герой рассказа «Молодой патриот» – Иванов, которому неумные родители, журналисты-международники, дали имя Иван (кстати, глава с аналогичным названием есть и в повести «Как меня зовут?»). Вся история состоит из того, что парень «нажрался в брутальной компании» и умер. Иванов числил себя за патриота, причем «был почвенником не в каких-то театральных значениях, а в том смысле, что любил просто почву». Так вот в той самой брутальной компании в пьяном угаре он стал есть землю, запивая водкой, а после «бежал по пустынному городу, ощущая себя русским». Бежал, пока не был сбит автомобилем и его не отбросило на газон. До этой нелепой смерти в метро была «живая ситуация»: мужичок лет шестидесяти с бабенкой отплясывали и пели частушки в центре вагона, не требуя за это никаких денег. Как пишет автор, «Иванов любил этих плясунов всем сердцем, но они занимали молодого героя не более, чем наглые лягушки дождливейшим летом или русский укроп и петрушка на прополотой грядке…» Патриот любил почву – абстрактный образ, мало связанный с реальностью. Всё в нем было искусственное, неживое, он и с подругой-то «спал для порядку». В какой-то мере перехватил эстафету от родителей-журналистов, которые в новых реалиях занимались бизнесом.
Иванов недалеко ушел от Рязанова. Тот стал стеклянным, окончательно незаметным, этот – слился с газоном, ставшим материализацией безжизненной абстракции, засевшей в его голове: «“Ыван, гордис! ЫВАНГАРДИСТ!” – гудело в юношеской головушке, полной водки и почвы». Какая-то кафкианско-пелевинская интонация улавливается в этих ранних рассказах Сергея. Она будто оформляет лозунг Маяковского: «Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!»
В рассказе «LOVE STORY» 21-летний Ермаков лежал с тяжелой простудой, но тут его маленький брат сказал, что умер Ленин. Рано утром Ермаков пошел в мраморный зал прощаться с вождем. Через сутки молодой парень скончался, матери предложили написать на могильной плите «Любовь побеждает смерть», но она отказалась. Чем был прощальный поцелуй в ленинский голый лоб – реальностью или горячечным бредом – сложно сказать. Реальность иногда совершает странные выверты: Иванов по пьяни наелся любимой земли и погиб под колесами, на газоне. Больной Ермаков пошел прощаться с Лениным – и это тоже любовь.
Так ранний Шаргунов устраивал особые опыты с реальностью. У тех же мамлеевских «шатунов» «жить значило пропитать
