Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
разных людей? Тем более, что истиной для нас являются лишь те представления, что
продиктованы нашим сиюминутным «нравственным возрастом». Остальное же, пусть всего лишь
вчерашнее – это заблуждения и ложь. Убеждая кого-либо в своих новых истинах, мы даже с
сожалением признаёмся: «Я ведь и сам думал так же», не сильно задумываясь о том, что наши
вчерашние взгляды могут быть реальными, жизненными истинами того, кого мы убеждаем.
И вот ещё один момент. Человек почему-то более всего ценит себя за меньшее количество этих
«нравственных возрастов». Ему хочется всю жизнь оставаться либо верным, либо любящим, либо
нравственным, либо развратным, либо каким-то ещё. И зря. Конечно, не следует ничего менять
специально, но не следует и страдать за переход из одного «нравственного возраста» в другой.
Роман переворачивается на живот и расфокусированым взглядом смотрит на рябь деревьев,
мелькающих за окном. Вот тебе и ответ на многие вопросы. Значит, на самом-то деле, никакой
путаницы в себе нет. Не следует всё собирать в одно. Просто в каждом из периодов своей жизни
он был разным человеком, искренне и с полной отдачей действуя в любом из них. Ехал из армии и
влюбился в Любу – наступило состояние любви и все другие женщины стали не нужны. Иссякло
это состояние – пришло время нелюбви или период Большого Гона – он и там отличился, как смог.
А потом синяя волна Судьбы – Ирэн-Голубика. И снова все женщины отошли в сторону. После
новый период: Нина-Смугляна и Тоня-Кармен. А вместе с ним теория слоёного, пластинчатого
чувства и «Мерцаловская мораль». Да нет же, наверное эти теории не так и плохи, не всё в них
ложь, да только они для человека, находящегося в состоянии нелюбви. А вот сейчас Лиза-
Принцесса. И снова всё понятно, как никогда…
За окном вагона тянется огромная страна. Конечно же, великий Советский Союз лучше всего
мерить не самолетом, а поездом, да ещё желательно самым медленным. А в поезде вместо
путеводителя хорошо бы читать учебник географии. Ведь даже та же история без знания
географии – наука приблизительная.
Впечатление о Москве остаётся рассеянным. Хотя кто из кратких гостей столицы сразу понял
этот сложный иномир? Постоянно улыбаться в Москве не вышло. Лишь недели хватило для
полного распыла улыбками и любопытством. Так что, серые, обыденные лица у москвичей не
просто так, а от разумной экономии. Энергию свою они зря не источают. Она нужна им для
собственной жизни, а не для случайных окружающих. Вероятно, и одиночество многих из них – это
как вариант экономного образа жизни. Не тем ли объясняется и одиночество в толпе, в
муравейнике? В Москве любой человек – неважно, москвич он или нет – всюду в окружении чужих
и, значит, всё равно что приезжий. Стабильно для москвича лишь неживое: дома, мосты, станции
метро, магазины, кинотеатры… В селе же больше привязываешься к людям. Потому-то сельская
жизнь, несмотря на её скудость, душевней. Вот и выходит, что в столице идёт главная
493
государственная официальная жизнь, а главная душевная жизнь идёт только на периферии. Такое
вот распределение сфер.
Столичная жизнь, к тому же, идёт уже будто сама по себе, в ней нужно лишь умение плыть. А на
периферии и движения никакого не возникнет, если ничего не толкать. Вот почему окраинные люди
куда самостоятельней и самобытней жителей больших городов.
Видя широчайшие сибирские пространства, странно вспоминать теперь всяких панков, рокеров
и прочую молодежную пену, плавающую на улицах столицы. Наверное, эта пена тоже от густоты
жизни. Рассеять бы этих чудиков по просторам страны. Какими клоунами смотрелись бы они здесь
со своими гребнями, накладными плечами и лицами в гриме! Наверное, лишь в крупном городе
возможен такой абсурд, когда в театр превращается сама жизнь. Было ли раньше когда-нибудь
так? Отчего это? О чём это говорит?
Утром, в последние сутки пути, Роман просыпается поздно – длинная дорога учит долго спать.
Будит песня из динамика над ухом: прозрачный итальянский язык, прозрачная мелодия, в которой
есть и чистый морской ветер, и лазурь тёплого моря, виденная лишь в кино. Как всё это воспето,
оромантизировано, прочувствовано. Но разве меньше красоты, только, конечно, иной в
Забайкалье? Нужно только уметь её выразить и показать другим. Многим людям уже
существующая красота открывается лишь тогда, когда она кем-то дополнительно выражена,
подчёркнута. Непосредственно они её не замечают. Вот им-то в первую очередь и нужны в
качестве переводчиков люди искусства.
Наслушавшись лазурной итальянской мелодии, ещё с закрытыми глазами, Роман
поворачивается на бок и открывает их сразу в окно. А там – широкое поле с маленькой блескучей
речушкой и высокое-высокое небо. И просто классические, очень объёмные снежные облака.
Здравствуй, моя Прекрасная Периферия! Кстати, вот чего ещё не хватало в Москве – простора и
высоты неба. Небо все эти дни было там низкое, сумрачное. И вообще, вся погода в Москве, как
музыка на одних низких тонах. А в Забайкалье всё высоко – скрипка! Такого высокого неба нет,
наверное, нигде. Тут и облака похожи на висящие в небе огромные предметы: дома и небоскрёбы…
Кажется, что этим высоким, почти что всегда чистым, безоблачным небом Забайкалье открыто
самому космосу. Поэтому-то днём его открытая земля так хорошо прогревается солнцем, что и на
ночь остаётся теплее парного пенного молока.
О Забайкалье! О страна игривых облаков, показывающих многоярусность неба! О здоровые
мужчины и женщины, загоревшие до бронзового отлива! О молоденькие бурятки, пасущие овец
верхом на лошадях! О степи, сочно зелёные после дождя! Здравствуйте!
Зимой Забайкалье примораживает, летом – то мочит, то жарит. И уж до чего хочется сибиряку
хорошо и полноценно прожить эти летние жаркие денёчки! Уж, бывало, испаорится весь бедный,
сгорит – просто сил нет, а в тень идти не хочет. Ведь пройдут же, промелькнут эти деньки, и снова
на длинные месяцы в шубу влезать.
В «бабье лето», которое как раз сейчас и стоит, край словно брошен на произвол судьбы.
Пожелтевшие березы и тополя как на картинке. Вода прозрачна и спокойна, а небо – прозрачная
бирюза. В такие дни хочется, чтобы время растянулось и всё это великолепие оставалось таким
подольше, чтобы Наблюдатель, взирающий с высоты, был занят какими-то другими делами и не
трогал здесь ничего. Хотя, какой там Наблюдатель? Есть ли он там? В небе, просматриваемом из
Забайкалья до самого дна, не видно ничего.
Отчего теперь всё воспринимается так возвышенно? Что случилось с душой? Да всего
