Жизнь волшебника - Александр Гордеев

ни жизни, ни смерти, ни самой бессмысленности даже!

Странно, однако, что его погасшую душу зажигает эта пыльная потерянная варежка, а, по сути,

жалость. Отчего жалости в нём больше, чем в других людях? Почему именно жалость является его

главным чувством? Он, не может не жалеть детей (что даже как-то чуть по-женски). Он именно

жалеет их, а не умиляется. Когда он видит, что какая-то девчушка у городского киоска

пересчитывает копеечки, выданные мамой на мороженное, то сердце его клинит от жалости к ней

из-за этих ничтожных медных кружков. Однажды он видел как девочка с тоненькими косичками

покупала в магазине какой-то банальный чеснок (конечно же, по указанию мамы). А чеснок

оказался слабым, лёгким, сухим. И сердце Романа буквально расползлось от жалости за то, что

она принесёт домой этот плохой, ничтожный чеснок. Но, впрочем, эта жалость распространяется

не только на детей. Когда он видит, что какая-нибудь бабушка вынимает из-за пазухи платочек со

скомканными пенсионными рубликами, чтобы купить лекарство, то и здесь он стыдливо и

жалостливо отворачивается в сторону, как при виде чего-то слишком ранящего душу. И не дай Бог,

если бы он стал свидетелем того, как эти жалкие денежки девочки или бабушки выхвачены из их

рук какой-нибудь сволочью? Он слышал про такие случаи. Но, к счастью, только слышал. А если б

увидел? Да ведь он же просто размазал бы эту мразь по стенке! Он бил бы её так (с таким

удовольствием, холодным азартом и вдохновением), что кровь летела бы во все стороны! Только

тут вместо жалости к такому же представителю рода человеческого, у него была бы лишь одна

чёрная уничтожающая ненависть! И это уже второе главное его чувство.

Его нынешняя ситуация проста – всё последнее время он ходил по краю бездны кариеса

собственной и общечеловеческой души, заглянув в которую можно увидеть всю чёрную

человеческую полость, где мстя мужу жарят собственных детей, где смертельно раненный воин

выпивает мозги убитого врага, где новорожденного бросают в пропасть, лишь потому, что по

мнению старейшин, из него не получится хороший воин. И вот теперь эта бездна закрылась, мир

выровнялся, а на чугунной крышке люка этой канализационной бездны – запылённая детская

варежка с незатейливым узорчиком. В том и состоит изначальная неустойчивая особенность

внутреннего устройства Романа, что он постоянно находится на грани жалости, умиротворяющей

до слёз и чёрной душевной бездонности. От крайней жалости и сострадания до способности убить

– нет и шага. И вместе с тем он такой же как все. Только для других бездна человеческой души не

открываема вовсе, отчего они и варежку на дороге никогда не увидят так, как увидит он. Один

полюс его души объясняется другим. Не будь в нём бесконечной жестокости, не было бы и той

растворяющей жалости, из-за которой, как ему кажется иногда, он лично уполномочен отвечать и

мучиться за весь мир. Оттого же, видимо, и тяга его к обнажённым чувствам-паутинкам, возникшая

ещё в роддоме одновременно с крайней обидой на мир, не желающим принять его к себе.

Роман поднимает варежку и чуть встряхнув кладёт в сумку. Он и сам пока не знает зачем она

ему нужна.

Когда он приходит домой, Нина укладывает ребятишек. На плите вкусно томятся щи из

квашеной капусты. Он садится за стол, ждёт жену.

– А ведь у нас где-то есть бутылочка столичной, помнишь, по талонам давали, – напоминает он,

когда Нина на цыпочках выходит из спальной, тщательно приткнув дверь, – хорошо бы после

баньки, под горячие-то щи…

Смугляна с удивлением смотрит на его лицо, на чуть заметную тёплую улыбку-усмешку – как

давно уже не видела она её. А на столе стоят две, уже приготовленные стопочки.

– Да, да есть, есть, – откликается она, приветствуя его внезапное рождение, – она в шкафу,

подожди, сейчас найду…

На следующий день Роман идёт в гараж, выпиливает из реек небольшую рамку, вырезает

стеклорезом стекло и помещает в рамку пыльную варежку. Потом приносит рамку домой, вбивает в

стенку гвоздик и вывешивает своё изделие.

– Что это такое? – с недоумением спрашивает Нина.

498

– Пусть висит, – отвечает Роман.

– Так она же пыльная, – пытаясь хоть что-то понять, говорит Смугляна, – давай я хотя бы

постираю её.

– В том-то и дело, что пыльная, – говорит Роман. – Пусть висит…

– Зачем она тебе?

– Ну, ты же знаешь, что в Бога я не верю, – отвечает он, – а молиться на что-то надо. Решил вот

на варежку молиться…

Повертеть бы пальцем у виска от такой странной причуды мужа, да только кому тут это

покажешь?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Свежий кавалер

В середине марта жена уезжает на весеннюю сессию, которая в этом году почему-то опять же

начинается очень рано. Прощаются они в этот раз уже и вовсе по-чужому.

– Ты сама видишь, как мы живём, – говорит Роман. – Так что поступай, как считаешь нужным. И

если найдёшь какую-то возможность улучшить свою жизнь (ну, ты меня понимаешь), то думай

сама. Постарайся только, чтобы всё было серьёзно, ведь это связано и с детьми.

И в этот раз Смугляна не отнекивается, не смущается, а лишь смотрит с грустной улыбкой.

Улыбка эта какая-то особенная – Роман ещё не видел её у жены. Смугляна всё принимает всерьёз.

И Романа коробит от этого, хотя свободу предлагает он сам и тоже всерьёз. Или всё-таки не

всерьёз?

Проходит уже середина апреля, а Нины всё нет. Снег к этому времени сходит уже как будто

невозвратно, оставив сопки сухими и жёлтыми. Но вот как раз сегодня с обеда начинается очень

сильный ветер, который уже к вечеру продирает весенний воздух до того, что даже сами сумерки

кажутся синевато-прозрачными. Сразу же с началом ветра Роман закрывает большую комнату,

бросив под дверь старую телогрейку. В такой ветрище даже комната с включёнными

обогревателями скоро превратиться в холодильник. Детей приходится переместить в спальню, и

не выпускать их даже в кухню, где тоже прохладно.

Выйдя из дома уже по темноте, Роман обнаруживает, что с холодным влажным ветром с неба

приносит и мелкий, пока едва заметный снежок. По всей видимости, начинается метель.

Вооружившись фонариком, Роман идёт к оборудованию и осматривает там всё тщательней

обычного: если заметёт по-хорошему, то на подстанцию не сунешься, даже если она отключится.

Когда не видно на расстоянии вытянутой руки, как бывает здесь во время метелей, то даже на этих

пятидесяти метрах можно уйти в сторону и не вернуться. Сколько раз уже думал, что надо бы от

дома до подстанции протянуть для таких случаев какую-нибудь проволоку