Жизнь волшебника - Александр Гордеев

после тебя. Невозможно владеть и временем, потому

что твоё время – это лишь тот жалкий отрывок, который ты сможешь здесь протянуть. «Жизнь не

даётся навеки, а только на время», – вспоминается какая-то строчка из античной литературы. В

этом мире ты имеешь лишь краткого себя в своём ничтожном эгоизме. А в жизни ты не столь и

обязателен. И вместо тебя, и вместо любого человека на этом свете, мог бы жить кто-нибудь

другой. Вообще всё Человечество могло бы состоять из других конкретных людей – это был бы

495

иной вариант Человечества с другими Пушкиными, Лениными, Гитлерами. И то, что есть сейчас –

это лишь один из бесчисленности возможных вариантов. Вот и взвесь величину своей

необходимости. Она ничтожна вплоть до того, что её нет. А уж тебе-то, Роман – Роман, вроде как

Михайлович, судьба и вовсе могла бы не улыбнуться. Ведь находят же, говорят, в мусорных

контейнерах около женских общежитий, выброшенных детей. Ну, что могут эти дети, если их прямо

из утробы, да в холодный железный ящик? О них и не знает никто. Что для огромного

Человечества какой-то выброшенный человечек, без которого оно и до этого вполне обходилось…

Вот тебе и ценность – человеческая жизнь…

Серёга, приснившийся однажды, грустно спрашивает его, будто продолжая какой-то, на самом

деле не существующий, спор: «Ну, и что? Ты всё ещё осуждаешь меня? Вот и сравни: ты живёшь, а

я нет. Мне здесь легко и спокойно, а тебе как?» «А я всё равно не сдамся, – отвечает ему Роман, –

я не такой слабак, как ты. Выхода я не вижу, но я из одного принципа не сломаюсь».

Вечером он сидит у окна, глядя в другую сторону от села, вверх по склону, на котором стоит их

дом. Уже четвёртый год пребывает он здесь в должности «подстанционного смотрителя», как шутя

называет его Мотя-Мотя. Взгляд вверх по склону уже привычен, но сегодня Романа впервые

посещает простая мысль: а ведь из этого окна он постоянно видит высокий, приподнятый почти до

уровня глаз горизонт. Для них именно тут, всего лишь на расстоянии трехсот-четырехсот метров

небо срастается с землёй. Оказывается, небесные облака не столь не досягаемы – поднимись на

сопку и вступи в облако. Но, конечно же, это отнюдь не то облако, на котором мог бы восседать

Наблюдатель, существуй он на самом деле. Наверное, это было бы лишь облаком, на которое он

вольготно поплевывает или бросает окурки, когда коптит для создания моорока. А сам он

громадный и властный сидит, конечно, где-то на верхних облачных ярусах. Однако, как бы там ни

было, но и на этом коротком расстоянии Роман, как на неком придвинутом огромном экране,

каждый вечер невольно наблюдает такое космическое явление, как закат. Что ж, если это так

близко, то не пройти ли сейчас эти триста метров, чтобы дальше увидеть уже планетную

округлость? Оказывается, есть категории, до которых не так и далеко, как кажется. Такова,

конечно, и смерть.

Всю жизнь мы что-то постигаем, идём от истины к истине, от одного состояния к другому,

надеясь, что этот путь приближает нас к пониманию истинного смысла жизни. Идём, надеясь

увидеть эту истину в расшитых золотом нарядах, да вдруг находим её в убогом тряпье и с косой в

костлявых пальцах. И тогда до нас доходит, что наша цель – это не дальняя вершина с блестящей

снежной шапкой, а кювет рядом с дорогой, по которой идём. Так к чему же был весь длинный путь

позади, если до итога и смысла жизни лишь один шаг в сторону? Людей, делающих его по своей

воле, мы обычно не понимаем, потому что жизнь слишком увлекает нас своим блеском и

бутафорией, своей почти что агрессивной феерией. Впрочем, мы и сами охотно всячески

расцвечиваем её: походами в кино, путешествиями, полётами в космос, научными

исследованиями, любовью, страданиями, слезами и радостью, горечью утрат и радостью

производства новых людей. Нам кажется, что чем больше блеска и мишуры, тем дальше мы от

смерти. Однако и современная жизнь с её яркими красками вовсе не отдаляет нас от смерти, а

лишь создаёт иллюзию отдалённости. Бездна смерти одинакова, независимо от того умер ты в

своей постели, разбился на самолёте или захлебнулся солёной водой в отсеке белоснежного

лайнера. Просто блеск и суета засвечивают бездну, как фотовспышка делает невидимым лицо

непредвзятого фотографа, наблюдающего за тобой в глазок аппарата. И, в сущности, мы делаем

тысячи пустых шагов, в то время как до истины достаточно одного, простейшего – того, который

сделал Серёга.

Вот она – истина, которую ничем не перешибёшь. На её фоне всё смешно и мелко.

Продирается человек, через живую плоть своей матери на этот свет в свой единственный раз, а тут

его ждут: мораль, национальность, революция, да ещё не дай Бог, война какая-нибудь, ну, стройка

века – ещё куда ни шло – это даже интересно. Однако чем бы он в этой жизни не занимался, как

бы не реализовал себя, а на конечной остановке его жизненного троллейбуса в тусклом отблеске

фонаря та же старуха с блестящей, безжалостной косой. И это правда! Хотя, может быть,

понимание отдельных правдивых истин даётся нам не для того, чтобы упасть под них, а для того,

чтобы воспарить над ними? Но как?! Скажите, кто знает…

Это состояние крайнего упадка кажется Роману даже упоительным! Видишь красиво парящего

коршуна, но вспоминаешь, что нет в его полёте никакого смысла и полёт становится глуп. Дует

ветер, шевеля сухой ковыль, да только смысла в этом нет, и замирает ковыль. Пылит по дороге

машина, а куда она едет и по большому счёту зачем? Сидишь вот так, наблюдая и выдёргивая

смысл из всего, отрезвляя всё, что видишь вопросом о смысле, и словно омертвляешь всё вокруг

себя. И это даже уже не угнетает – мир хочется гасить и гасить, чтобы найти, в конце концов, то,

что не гасится. Но гасится, кажется, всё…

А что, если в честь этой царствующей бессмысленности и одновременно в насмешку над

жизнью, не выдерживающей испытание смыслом, повесить под потолком петлю? Нет, не для

зрителей (к чему кривляться перед кем-то в этом мире?), а для себя самого, для своей горькой

496

усмешки? Правда, в этом, вроде бы безобидном, почти философском знаке таиться опасность

подсознательной готовности к самоубийству. Хотя с другой стороны это может быть усмешкой и

над смертью, как знак безразличия к ней. Петля могла бы служить символом кювета вдоль