Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В одном, впрочем, не позавидовала бы я жильцам этого дома – нужный нам пятый, последний этаж был уж никак не ниже моего восьмого в девятиэтажке. Темпа мы не сбавляли, я чуть подустала и запыхалась, хоть и меньше тратила сил благодаря руке Геннадия. Тренирован он был отменно, лишь дыхание немного участилось. И мне, врать не стану, приятно было ощущать под своей ладонью литую, надёжную крепость его бицепса.
Наконец остановились мы перед крашеной в вылинявший коричневый цвет высокой дверью. Номер квартиры – двадцать семь. Ещё одна странность: Геннадий не позвонил и не постучал – уверенно толкнул оказавшуюся незапертой дверь, мы вошли. В просторной прихожей никто нас не встретил, из-за ведущей в комнату прикрытой двери доносился чей-то хрипловатый голос. Восторженность моя начала угасать. Прихожая эта соответствовала внешности дома – ремонт тут не делали много лет, в глаза бросались запущенность, небрежность. Мысли о вощёных паркетах и хрусталях можно было сразу же выбросить из головы. Геннадий потянул на себя дверную ручку, пропустил меня вперёд.
В большой, такой же неприглядной комнате с выцветшими обоями за то ли очень длинным, то ли из двух составленных столом, крытым, похоже, простынёй, сидело, навскидку, человек пятнадцать. Во главе стола – на него я прежде всего обратила внимание – пожилой уже, высокий и худой, с вислыми усами мужчина. Что особенно меня поразило – в стародавнем пенсне, вот уж чего вживую никогда не видела. Сразу пришёл на память бывший предводитель дворянства Киса Воробьянинов. Быстро обежав глазами гостей, удостоверилась, что Золушкой тут однозначно выглядеть не буду. Публика подобралась самая разномастная, и по виду, и по возрасту. Достаточно сказать, что Геннадий тут был единственным мужчиной, повязавшим галстук.
Наше появление встречено было громкими приветственными возгласами. Я просто физически ощутила, как вонзилось в меня множество любопытных, оценивающих взглядов. Геннадий подвёл меня к столу, голосом захолустного конферансье произнёс:
−Апогей сезона, очаровательная девушка Полиночка, прошу любить и жаловать! А это, – сунул руку в пакет, – апогей застолья. – И выставил на стол три бутылки айрана. – На всякий случай.
Я знала, что айран этот пьют для протрезвления, удивилась. Неужели Геннадий предполагал, что здесь они так наклюкаются, придется кого-то отхаживать? Печальный опыт уже имелся? Кому-то на что-то намёк? Или это юмор такой, чтоб народ позабавить? Последнее вполне было вероятно, потому что все засмеялись, загалдели, кто-то свистнул. Если Геннадий хотел произвести впечатление, то преуспел в этом. Сели они поплотней, нас усадили. Я придирчиво оглядела стол: посуда разномастная, бокалы и рюмки перемежались прозаическими стаканами. Судя по тому, что выпивки в бутылках заметно поубавилось, собрались они довольно давно. Публика соответствовала сервировке – по возрасту, внешности, одеянию. Теперь я окончательно удостоверилась, что ни о каком светском рауте и речи быть не может. Оставалось надеяться, что всё-таки они здесь поэты или любители поэзии. Иначе вообще вся эта затея превращалась в какой-то глупейший фарс.
Геннадий вёл себя раскованно, видно было, что здесь не впервые и со всеми хорошо знаком. Средних лет мужчина, абсолютно лысый, но с окладистой бородой, стоял, держа в руке стакан. Мы, очевидно, прервали его тост. Когда мы уселись, он сказал:
– Давай, Гена, соображай хутчей, а то мысля испаряется.
– Это мы мигом,− прищелкнул пальцами Геннадий.
Передо мной возникли бокал, тарелка с огурцом, лимонной долькой, двумя кружочками колбасы и ломтиком сыра. Такой же натюрморт появился перед Геннадием, только вместо бокала – стакан. Затем в руках у него оказались две бутылки – одна водочная, другая с красным вином.
– Мадмуазель? – склонился он надо мной. – Что предпочитаете?
Вот уж беда моя. Или не беда, благо, как посмотреть. Не люблю спиртное. Никакое. От одного запаха воротит. Даже пива не люблю. И поэтому в компаниях почти всегда я как белая ворона. Не только потому, что приходится выкручиваться, объяснять что-то, а то и просто отбиваться от чересчур приставучих доброхотов, уговаривавших меня. В общежитие к Павлику хоть не заходи. Я, единственная трезвая, ещё и некомфортно чувствовала себя в окружении захмелевших, развеселившихся и раскрепостившихся людей. Несколько раз я заставляла себя выпить, вроде как лекарство глотала, но последствия потом были гадкие. Я, похоже, генетически – и папа, и мама убежденные трезвенники – не приспособлена была для приёма алкоголя. Восставал мой желудок, тошнило. Боязно было ложиться – сразу начиналось это отвратительное муторное вращение, жить не хотелось. Страдания в туалете да головная боль – вот и всё моё от выпивки удовольствие. К тому же я быстро пьянела, иногда совсем немного выпитого для этого хватало. А уж здесь-то вообще следовало быть начеку.
– Извините, я не пью, – сказала я Геннадию.− И чтобы сразу же со всем этим покончить, добавила: – Совсем не пью. Никогда.
За столом было тихо, все смотрели на меня. Геннадий завис с этими своими двумя бутылками, не садился. Идиотская ситуация, впору было подумать, что все они никогда не видели непьющего человека, как на редкостное явление на меня пялились.
– Даже самую малость? – ласково спросил он.
– Ну не надо, Геннадий, пожалуйста, – попросила я. Только этого спектакля мне сейчас для полного счастья не доставало.
А затем произошло нечто совсем уж повергшее меня в замешательство. С другого конца стола послышался царственный, густо смазанный бас хозяина:
– Не дело, Полиночка, на Руси ведь живём!
Не знаю, почему это так сильно на меня подействовало, затравленно глянула на блеснувшие стеклышки его пенсне, сказала Геннадию:
– Хорошо, вина, пожалуйста, только немного.
Сидевшая рядом со мной девушка в красном платье заговорщицки подмигнула мне, и я сразу же поняла, что на доброе, может быть даже дружеское отношение по крайней мере одного человека могу здесь рассчитывать.
Спасибо лысому бородачу, отвлёк от меня внимание. Он театрально откашлялся, качнул стаканом:
– Вернемся,
