Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я, увы, такого уровня святости не достигала, но значило это для меня тоже очень много. С тем же Павликом порой возникали у меня сложности. Павлик замечательный парень, умница, и врачом наверняка будет отличным, но как ляпнет иногда что-нибудь, меня аж передёргивает. До «хочем» и «ложим» он, конечно, не скатывался, но всяко бывало. С этим его злосчастным «как бы» воюю не покладая рук, но безуспешно. Я, к слову, тоже хотела стать врачом, немного недобрала по конкурсу, пошла, чтобы год не терять, в медучилище, а потом пошло-поехало. И учиться дальше буду обязательно, даже если не хотелось бы мне этого – мама с папой дырку мне в голове делают, по их разумению человек без высшего образования неполноценный какой-то.
Всё это, минуя, конечно, Павлика, рассказала я, потихоньку кофеёк попивая, Геннадию, сама себе поражаясь, насколько с ним откровенна. Он удивительно сумел расположить меня к себе, как-то отмякла я с ним, расслабилась. И слушатель он был хороший, понятливый. Но – не сразу обратила на это внимание – интересно ему было узнать побольше обо мне, о себе же говорил очень скупо. Когда я спросила, работает он или учится, отшутился он, что ведёт, как Васисуалий Лоханкин, интеллектуальный образ жизни, что-то вроде пролетария умственного труда. Я глубже копать не стала, ни к чему мне это было, но могла не сомневаться, что выучился он не худо и на ногах стоит крепко. Достаточно было взглянуть на его костюм. Светка, не мне чета, запросто определила бы и качество его, и цену, но и я видела, что это не какой-нибудь ширпотреб. И галстук был ему под стать. Кстати о костюме. Я призналась Геннадию, что тоже запомнила его по автобусу, только был он тогда в свитере. Тоже рискованно пошутила: не для встречи ли со мной вырядился он в костюм. Ответил, что я угадала, интуиция подсказывала ему, с какой замечательной девушкой познакомится, впечатление хотел произвести, но потом засмеялся, сказал, что сегодня вечером предстоит ему гостевание в таком доме, где не в костюме чувствовал бы он себя неловко, переоделся.
В «таком» доме… И я, стыдно признаться, немного позавидовала ему. Вообразила вдруг себе какой-то киношный, из иной жизни дом, соответствующих обстановке дам и господ, тихая музыка, умные разговоры. Люстры, хрусталь, салфетки в кольцах, вощёные полы. Начиталась, жалела нередко, что не выпало мне жить где-нибудь в конце девятнадцатого века, балы, приёмы, блестящие кавалеры… О-хо-хо, пожалела вдруг себя, а что я вижу из дня в день, где бываю? Эти бесконечные ночные дежурства, капельницы, лекарства, стоны, боль, кровь, безденежье, Светка, гуляние с Павликом в парке, визиты в его общежитие… Даже всего лишь вот так посидеть где-нибудь, кофейку попить – событие. Нет, не то чтобы сочла я свою жизнь такой уж незадавшейся, хватало ведь и хорошего, просто вдруг пожалела себя, бывает со мной иногда.
А ещё немного пожалела, что наплела ему о своём свидании через час. Ни в каком-таком продолжении этой встречи вовсе я не нуждалась, но так приятно было сидеть беззаботно в этом маленьком уютном кафе, никуда не спешить, болтать о всякой всячине с Геннадием, симпатичным, остроумным парнем…
Я не сразу заметила, что у него разные глаза: один светло-серый, другой заметно темней. И этим тоже отличался он от всех других, будто два разных человека в нем уживалось. Выпытывать у него что-либо я бы в любом случае не стала, но обиняком всё же попробовала разузнать о доме, в котором негоже появляться в свитере, любопытства своего не укротила. Что, например, не в театр или в концерт он собрался, ясно было по сказанному им слову «гостевание». Сказала я ему, что вот уж не думала, будто в наши дни существуют ещё визиты в дома, куда не принято являться без костюма и галстука.
И снова сумел он меня удивить. Никакой это, оказалось, не визит, а поэтический вечер. Соберутся интересные, одарённые люди, будут читать стихи, дискутировать, эдакий, можно сказать, артефакт Волошинского прибежища. Маме моей – блеснула его фирменная улыбка – наверняка понравилось бы. Я начала потихоньку прозревать. Возможно, как-то поспособствовали тому его длинные, почти до плеч волосы.
– Вы поэт?
– Поэт, – усмехнулся он, – это Пушкин. Бродский. А я, если позволительно так выразиться, всего лишь хомо рифмиенс, человек рифмующий. А вы, судя по вашей родословной, тоже, надо думать, виршей не чураетесь. Что сродни сейчас увлечению альпинизмом.
– Не чураюсь, – подтвердила я.
– И кто же, разрешите полюбопытствовать, ваш любимый поэт? – прицельно сощурил он тёмный глаз.
– Мандельштам.
Мандельштам не был моим любимым поэтом, нравился он мне, конечно, но в равной мере могла бы я назвать и с десяток других фамилий. Решила я, что Мандельштам сейчас прозвучит наиболее кстати, нечто вроде отзыва на пароль. А застать меня врасплох он не смог бы – если бы захотел вдруг провоцировать меня, попросил почитать что-нибудь из Мандельштама, я бы в грязь лицом не ударила, сумела бы. Пусть не думает.
Своего я добилась, взглянул на меня с хорошим удивлением.
– Это хорошо, что Мандельштам. Не обижайтесь на меня, но, признаться, не ожидал. Вас надо в Красную Книгу заносить. – Затуманился. – Какие корифеи ушли, какие гиганты! Некоторые вообще в небытие канули, даже их фамилии мало кто уже помнит. Вот мой любимый Антокольский хотя бы. – Мечтательно прикрыл глаза, тихонько, словно бы даже не мне, а самому себе, прочитал:
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя,
Не потому, чтоб я ее любил,
А потому что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у неё одной ищу ответа,
Не потому, что от неё светло,
А потому, что с ней не надо света…
Помолчал, ещё тише, проникновенней сказал:
– Впору лишь повторить хрестоматийное «умри, Павел, лучше не напишешь». – И окончательно добил меня: – А знаете, мне жаль, что спешите вы на свидание. Мне вдруг захотелось пригласить вас с собой. Там бы не только вашей маме понравилось. Но, как
