Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

На трамвае я проехала через всю Барселону. Помню, утро было чудесное. Деревья в садах Бонановы стояли отягченные цветами, и красота этого утра подавляла мой дух, тоже чересчур отягченный. Мне казалось, что я тоже вот-вот расплещусь, как расплескивались через глинобитные ограды цветущие ветви жимолости, сирени, бугенвиллей: так сильны были во мне нежность к подруге и тоскливый страх за ее жизнь и мечты…

Кто знает, быть может, и за всю нашу дружбу я не пережила таких прекрасных, наивных мгновений, как во время этой бессмысленной прогулки среди цветущих садов сияющим утром Иванова дня.

Вот наконец и нужный мне дом. Железные ворота; сквозь прутья виден большой квадрат газона, фонтан и две собаки… Я не знала, что сейчас скажу Эне. Не знала, как сейчас снова сказать ей, что никогда не будет Роман достоин соединить свою жизнь с ее жизнью. С жизнью Эны, блестящей Эны, такой любимой благородным и добрым человеком — Хайме… Я была уверена, что стоит мне заговорить, как Эна поднимет меня на смех.

Прошли долгие минуты, полные солнца. Я стояла, прижавшись к прутьям высокой садовой решетки, и не решалась позвонить.

Неожиданно стеклянная дверь, выходившая на белую террасу, с грохотом распахнулась, появился маленький Рамон Беренгер и с ним черноголовый мальчик — его двоюродный брат. Они сбежали с лестницы в сад. Тут ни с того, ни с сего мне стало так страшно, будто меня схватили за руку, когда я рвала чужие цветы. И я тоже кинулась бежать, не в силах перевести дух — лишь бы скорее скрыться… Придя в себя, я посмеялась над собой, но к решетке уже не вернулась. Как утром мною внезапно овладело волнение за судьбу Эны и нежность к ней, так сейчас безмерная депрессия уже захватывала меня. К концу дня я и не помышляла о том, чтобы одним прыжком преодолеть пропасть, которую сама Эна разверзла между нами. Мне показалось, что лучше предоставить событиям идти своим чередом.

Я услышала собачий вой: пес, выскочив из комнаты Романа, в страхе мчался вниз по лестнице. На ухе у него алела отметина — след зубов Романа. Я вздрогнула. Три дня Роман провел взаперти. По словам Антонии, он писал музыку, не выпуская изо рта сигареты. Атмосфера была тоскливая. Должно быть, Гром узнал, какое настроение эта атмосфера нагоняет на его хозяина. При виде пса, укушенного Романом, служанка затряслась, будто отравленная ртутью. Ухаживая за собакой, она сама стонала, только что не выла.

Я взглянула на календарь. Три дня прошло с той синей ночи. И до именин Понса оставалось три дня. Душа моя трепыхалась — так не терпелось мне бежать из этого дома. Мне уже почти казалось, будто я люблю моего друга, стоило лишь подумать, что он поможет мне воплотить в жизнь мое отчаянное желание.

Ночи улицы Арибау, — воспоминания о них иногда накатывают на меня, — ночи эти текли черной рекой под мостами дней, и застоявшиеся испарения их клубились бредовыми кошмарами.

Мои первые осенние ночи — вспоминаю я их, вспоминаю и первые мои тревоги, оживавшие этими ночами. Зимние ночи, пропитанные тоскливой сыростью. Внезапное пробуждение от резкого скрипа стула и нервный озноб, пробегающий по спине, когда в глаза тебе вонзаются два светящихся кошачьих глаза. Эти стылые ночные часы принесли с собой мгновенья, в которые жизнь сбросила передо мной стыдливые покровы и предстала голой, выкрикивая о себе интимные подробности, печальные и отталкивающие. Интимные подробности, которые утро бралось начисто стереть, будто их никогда и не было… Потом наступили летние ночи. Сладостные средиземно-морские ночи спустились на Барселону, залили город лунным соком и ароматами моря — нереиды расчесывали свои водяные волосы, струящиеся по их белым плечам и золотым чешуйчатым хвостам. В одну такую жаркую ночь голод, тоска и молодость довели меня до галлюцинаций: тело жаждало ласки, жадное и измученное, как иссохшая земля перед грозой.

Но едва я, усталая, разбитая, вытягивалась на постели, в голове у меня начинало гудеть и стучать. Голову надо было класть совсем низко; я лежала без подушки и чувствовала, как боль медленно затихает, заглушаемая множеством знакомых звуков на улице и в доме.

Сон приходил волнами, я погружалась в него все глубже, пока не наступало полное забытье, — у меня больше не было ни тела, ни души. А жара дышала мне в лицо, обжигая крапивой, и я снова просыпалась с ощущением страха и подавленности, словно в каком-то кошмаре.

Мертвая тишина. Только изредка шаги ночного сторожа. И высоко над миром, над балконами, над плоскими и островерхими крышами, сияние небесных светил.

Неясное беспокойство гнало меня с постели: неосязаемые светящиеся нити, которые тянутся к нам из звездного мира, действовали на меня вполне ощутимо, хоть я и не могла бы объяснить существа их воздействия.

Помню одну лунную ночь. После трудного дня я была как-то особенно возбуждена. Поднявшись с кровати, я увидела зеркало в шкафу у Ангустиас, а в зеркале — всю комнату, словно затянутую серым шелком, и длинную тень, тоже серую. Я подошла поближе к зеркалу, и тень подошла ко мне. И вот мне удалось разглядеть ее лицо — мое лицо — над вырезом длинной ночной рубашки. Длинной, отделанной тяжелыми кружевами рубашки из старинного полотна, мягкого от долгой носки; много лет назад эту рубашку носила моя мать. Странно было стоять с широко раскрытыми глазами, глядеть на себя и едва угадывать свое лицо. Подняла руку, хотела коснуться лица — оно, казалось, ускользало от меня; там, по ту сторону, возникли длинные бледные пальцы, они были еще бледнее лица и ползли по изгибам бровей, носа, щек, повторявших строение черепа. Значит, все же это я, Андрея, живу среди обступивших меня теней и страстен. А ведь случалось, я начинала в этом сомневаться.

Как раз в тот день был праздник у Понса.

Пять дней подряд лелеяла я мечты об этом моем бегстве из обыденной действительности. Мне прежде всегда было легко отвернуться от всего, что оставалось где-то позади, легко поверить, что в любую минуту может начаться совсем новая жизнь. И в тот день я чувствовала, что вот-вот передо мной раскроются новые, неоглядные дали. Чувство это было сродни тому мучительному беспокойству, которое, бывает, охватывает меня на вокзале, когда свистнет, трогаясь, паровоз или когда в порту порыв ветра донесет до меня с баркасов запах смолы и дегтя.

Мой приятель позвонил мне утром, и, услышав его голос, я вдруг преисполнилась к нему нежностью. Ощущение, что меня любят и ждут, разбудило во мне множество женских инстинктов: опьянение успехом, желание, чтобы тебя все превозносили, восхищались тобой, чтобы ты, как Золушка, стала принцессой на час после долгого, никому не ведомого существования.

Я вспоминала один сон, который много раз видала в детстве, когда была смуглой, долговязой девчонкой; гости никогда не хвалят таких за миловидность, а для их родителей в ход идут уклончивые утешения… Слова этих утешений дети, казалось бы всецело захваченные игрой и не интересующиеся разговором взрослых, ловят на лету: «Вот увидите, когда вырастет, станет интересной», или: «Дети, вырастая, приносят много сюрпризов».

Во сне я видела, как я бегаю, на что-то натыкаюсь и с меня начинает спадать не то одежда, не то сморщенный кокон. У людей изумление в глазах, а я подбегаю к зеркалу и, дрожа от волнения, созерцаю свое чудесное превращение в золотоволосую принцессу — непременно (золотоволосую, как в сказке, — и благодаря красоте еще и кроткую, очаровательную, добрую и наделенную свойством великодушно раздаривать свои улыбки…

Эта сказка, столько раз повторявшаяся в моих детских снах, заставляла меня улыбаться, когда чуть дрожащими руками я старалась тщательно причесаться и получше выглядеть в своем менее других изношенном платье, которое я ради праздника тщательно отутюжила.

«Может быть, как раз сегодня и наступит этот день», — думала я, чувствуя, что слегка краснею.

Если в глазах Понса я была красива и обаятельна (и друг неуклюже говорил мне об этом или выражал свое восхищение куда красноречивее, обходясь вовсе без слов), то все было так, словно завеса уже упала. «Может быть, смысл жизни для женщины и состоит исключительно в том, чтобы какой-то мужчина вот так бы нашел ее, увидел, дал бы ей почувствовать, что она излучает сияние». Не в том, чтобы выслушивать гадости и пошлости от других, обращать на них внимание, а в том, чтобы жить совершенно растворившись в наслаждении собственными чувствами и ощущениями, жить собственными огорчениями и радостями. Собственной злобой или добротой…

И вот я ускользнула из дома на улице Арибау, чуть ли не заткнув уши, чтобы не слышать, как терзает рояль Роман.

Мой дядя провел запершись в своей комнате пять дней (по словам Глории, он ни разу не выходил на улицу). В то утро он впервые за все время появился у нас в квартире, пытливо высматривая своими зоркими глазами, нет ли чего новенького. По углам недоставало мебели, преданной Глорией старьевщику. В просветах шуршали растревоженные тараканы.