Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

Послышались чьи-то шаги, он настороженно поднял голову, словно зверек, и я отвела от него взгляд. Улицу переходила Глория, она приближалась к нам (к нему — там, внизу, на тротуаре; ко мне, следящей за нею отсюда, сверху, из тьмы). Она, конечно, возвращалась от сестры.

Проходя мимо Романа, Глория, по своему обыкновению, посмотрела ему в лицо, и свет вспыхнул у нее в волосах и озарил лицо. И тут Роман сделал нечто, как мне показалось, из ряда вон выходящее: вытащив изо рта сигарету, он шагнул к Глории и протянул ей руку. Она в изумлении отпрянула. Роман схватил Глорию за локоть, она с силой оттолкнула его. Несколько мгновений они тихо шептались, стоя друг против друга. Меня все это так заинтриговало, что я не смела даже шелохнуться. С моего наблюдательного пункта движения этой пары походили на танец апашей. Наконец Глория ускользнула от Романа и вошла в дом. Роман зажег новую сигарету, опять вынул ее изо рта, сделал несколько шагов, словно собираясь уйти, и в конце концов повернул обратно, без сомнения, решив последовать за Глорией.

Между тем я услышала, как дверь открылась и Глория вошла в квартиру. На цыпочках кралась она через столовую к балкону. Может быть, хотела узнать, стоит ли еще Роман под фонарем. Все, что я видела и слышала, волновало меня так, будто имело отношение ко мне самой. Я не верила собственным глазам. Когда ключ Романа звякнул во входной двери, меня от волнения затрясло. Они с Глорией встретились в столовой. Роман говорил тихо, но отчетливо:

— Я ведь сказал, что мне нужно с тобой поговорить. Пошли!

— У меня нет времени на тебя.

— Не неси чепуху. Пошли.

Они направились к балкону, стеклянные двери закрылись за ними. Все было так непонятно, невероятно, будто во сне. Может, и вправду в Иванову ночь летают ведьмы? Может, это наваждение? Высунувшись снова из окна, я даже и не подумала, что занимаюсь гнусным шпионажем. Балкон столовой был совсем рядом. Мне чуть ли не было слышно их дыхание, голоса доносились совсем отчетливо из глубин того огромного молчания, в котором тонули далекие разрывы ракет и праздничная музыка.

— Только и думаешь, что об этой дряни, — говорил Роман. — Глория, разве ты забыла, как мы ехали в Барселону в самый разгар войны? Ты не помнишь даже лиловых ирисов, они росли возле пруда у замка… Твое тело казалось таким белоснежным, а твои рыжие волосы — как пламя среди лиловых ирисов. Я издевался над тобой на людях, а сам столько раз представлял тебя такой, какой ты была в те дни. Поднимись ко мне, увидишь картину, на которой я нарисовал тебя. Она все еще у меня…

— Я все помню. Я ведь только и делала, что об этом думала. Я так хотела, чтобы ты мне об этом напомнил, я бы тогда могла плюнуть тебе в лицо…

— Ты ревнивая. Думаешь, я не знаю, что ты меня любишь? Разве я не знаю, как часто по ночам в тишине ты бродишь, словно привидение, возле моей двери? Вот этой зимой много ночей подряд я слышал, как ты плакала на ступеньках…

— Плакала, да не из-за тебя. Думаешь, я люблю тебя? Любил волк кобылу, оставил хвост да гриву. Вот как я тебя люблю… Думаешь, не скажу Хуану? Я так хотела, чтобы ты заговорил со мной, хотела, чтобы твой брат понял, каков ты на самом деле…

— Не повышай голоса! По многим причинам тебе не стоит кричать, так что уж лучше говори тихо… Я ведь, знаешь, могу привести к твоему мужу свидетелей, они расскажут ему, как ты пришла ко мне ночью и как я тебя вытолкал… Если бы мне не было лень возиться, я бы уже мог это сделать. Не забывай, Глория, что в замке стояло много солдат, а некоторые из них живут в Барселоне…

— Ты напоил меня в тот день и целовал… Я любила тебя, когда пришла к тебе. Ты так жестоко надо мной насмеялся. Спрятал у себя приятелей, они умирали со смеху, а ты оскорбил меня, сказал, что не расположен красть братнее. Я была такая молодая. В ту ночь я уже не считала себя связанной с Хуаном, хотела с ним расстаться. Нас тогда еще не благословил священник, не забывай об этом.

— Но и ты не забывай, что уже носила его сына! Не изображай теперь из себя недотрогу, со мной это ни к чему… Может, тогда на меня нашло затмение, но сегодня я хочу тебя. Поднимись, ко мне. — Давай покончим сразу со всеми счетами.

— Не знаю, чего ты добиваешься, ты ведь предатель, все равно как Иуда… Не знаю, что у тебя там случилось с этой Эной, с этой блондинкой, от которой ты, верно, совсем одурел, если уж предлагаешь мне такое…

— Не трогай ты ее! Не она, а ты можешь успокоить меня, будь и этим довольна, Глория!

— Много я из-за тебя плакала, но ждала этой минуты… Если ты думаешь, что я еще интересуюсь тобой, так сильно ошибаешься. Если думаешь, что я рву на себе волосы из-за того, что ты водишь к себе эту девушку, так считай, что ты глупее Хуана. Я тебя ненавижу. Ненавижу с той самой ночи, когда я все ради тебя позабыла, а ты надо мной насмеялся. Хочешь знать, кто на тебя донес, чтобы тебя расстреляли? Я донесла, я, я! Хочешь знать, из-за кого ты сидел? Из-за меня. А хочешь знать, кто бы снова донес на тебя, если бы только мог? Я, я бы снова донесла. Вот теперь наступил мой черед плевать тебе в лицо, и я плюю…

— Какую чепуху ты городишь, Глория! Надоело слушать. Я не стану тебя умолять, этого ты не дождешься… Ты же любишь меня! Пойдем и закончим наш разговор у меня в комнате. Ну, пошли!

— Поосторожней, мерзавец! Не прикасайся ко мне! А то позову Хуана! Глаза выцарапаю, подойди только.

Теперь Глория говорила очень громко, истерически взвизгивала.

В столовой послышались бабушкины шаги. Роман и Глория стояли за балконными дверями, их силуэты отчетливо вырисовывались при свете звезд, и бабушка могла их увидеть.

Роман был невозмутим, только в голосе его звучало какое-то нервное жужжание, которое я заметила, еще когда он только заговорил.

— Замолчи, дура! Я и пальцем не шевельну, чтобы взять тебя. Можешь прийти сама, если хочешь… Но только если не придешь сегодня ночью, так и не смей больше никогда смотреть на меня. Это твой последний шанс…

Он ушел с балкона и столкнулся с бабушкой.

— Кто это? Кто? — спросила старушка. — Господи боже мой, Роман, с ума ты сошел, сынок!

Он прошел, не останавливаясь; хлопнула дверь. Бабушка, шаркая, подошла к балкону.

— Это ты, Глория? Ты, дочка? Да? — Голос ее звучал испуганно и беспомощно.

Я поняла, что Глория плачет…

— Идите вы спать, мама! Оставьте меня в покое! — крикнула она.

Потом бросилась, всхлипывая, к своей комнате:

— Хуан! Хуан!

Пришла бабушка:

— Молчи, дитятко, молчи… Хуан ушел. Сказал, что не спится…

Все смолкло. Послышались шаги на лестнице. Вернулся Хуан.

— Вы что, все не спите? Что случилось?

Долгое молчание.

— Ничего, — ответила наконец Глория. — Пошли спать.

Иванова ночь обернулась для меня событиями, чересчур уж странными. Я стояла посреди комнаты, напряженно впитывая каждый шепоток в доме, и внезапно ощутила острую боль в горле — его словно сдавили. Руки у меня похолодели. Кто может постичь смысл слов и бесчисленное множество нитей, соединяющих людские души? Уж конечно, не молоденькая девушка, какой я была в ту пору. Чувствуя себя больной, повалилась я на кровать. Совсем в мирском значении пришли на ум слова из Библии: «Имеют глаза и не видят, имеют уши и не слышат»… Моим глазам, которые стали круглыми — так широко они открылись, моим ушам, которые были изранены услышанным, не удалось уловить во всем этом никакого подспудного дрожания, никакой глубинной ноты… Нет, мне казалось невозможным, чтобы Роман, очаровывавший своею музыкой Эну… Невозможным, чтобы он внезапно, безо всякой причины стал умолять Глорию, он, который столько раз при мне издевался над нею, оскорблял ее на людях. Причину эту не улавливали мои уши в нервном жужжании его голоса, ее не удавалось разглядеть моим глазам среди густой сияющей синевы ночи, вливавшейся в комнату через балконное окно… Я накрыла лицо, чтобы слишком безмерная и слишком непонятная красота этой ночи не била мне в глаза. И в конце концов заснула.

Проснулась я, увидев сон про Эну. Незаметно моя фантазия связала ее с подлыми, предательскими словами Романа. Горькое чувство, которое в те дни сразу же охватывало меня при мысли о ней, совершенно меня затопило. Поддавшись порыву, я побежала к ней, даже не зная, что скажу, охваченная одним желанием: защитить от моего дядюшки.

Я не застала свою подругу дома. Мне сказали, что сегодня именины ее деда и что она проведет весь день на даче старого сеньора в Бонанове. Услышав это, я страшно взволновалась, мне стало казаться совершенно необходимым повидаться с Эной. Немедленно поговорить с нею.

На трамвае я проехала через всю Барселону. Помню, утро было чудесное. Деревья в садах Бонановы стояли отягченные цветами, и красота этого утра подавляла мой дух, тоже чересчур отягченный. Мне казалось, что я тоже вот-вот расплещусь, как расплескивались через глинобитные ограды цветущие ветви жимолости, сирени, бугенвиллей: так сильны были во мне нежность к подруге и тоскливый страх за ее жизнь и мечты…