Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

— Да замолчите же!

Назавтра мне уже нечего было ему подавать. И послезавтра — тоже. Но его приветствия, его пляшущие глаза преследовали меня. Они превратились в какой-то кошмар, возникавший передо мной всякий раз, как я проходила по этой части улицы Арибау. Я выдумывала тысячу уловок, чтобы ускользнуть, обмануть его. Иногда я делала крюк, поднимаясь до улицы Мунтанер. Как раз тогда у меня вошло в привычку есть на улице сушеные фрукты. Иногда, совсем изголодавшись, я покупала в ларьке на углу кулечек миндаля. Ждать, пока дойдешь до дому, было просто невозможно. За мной всегда увязывалось несколько босоногих мальчишек.

— Одну миндалинку! Мы есть хотим.

— Сердце-то у вас есть?

(«Проклятые! — думала я. — Вы небось ели что-нибудь горячее в столовой Общества Призрения. У вас небось живот не подводит»). Я гневно смотрела на мальчишек. Отбивалась, отпихивала их локтями. Как-то раз один мальчишка плюнул в меня. Но если я проходила мимо старика, если, к несчастью, я встречалась с ним глазами, я отдавала ему весь кулек, иногда почти полный. Не знаю, почему я так поступала. Старик не вызывал у меня ни малейшего участия, но меня тревожил его настойчивый взгляд. Я клала миндаль ему в руку так, будто швыряла в лицо, а потом дрожала от злости и голода. Невозможно было это переносить. Получая свою пенсию, я думала о старике, и он получал ежемесячное жалованье в размере пяти песет, а для меня это был лишний голодный день. Хитрец был тонким психологом и уже не рассыпался передо мной в благодарностях. Но вот от приветствия он отказаться не мог. Без этого приветствия я бы о нем забыла. Оно служило ему боевым оружием.

Был один из первых дней каникул. Экзамены кончились, и первый курс остался уже позади.

— Что ты собираешься делать летом? — спросил меня Понс.

— Ничего… не знаю…

— А когда окончишь университет?

— Тоже не знаю. Может, буду преподавать.

(У Понса была способность ставить меня в тупик своими вопросами. В то время, как я говорила ему, что буду преподавать, сама я отчетливо понимала, что хорошей учительницы из меня никогда не получится).

— А может, лучше выйти замуж?

Я не ответила.

В эти послеобеденные часы я пошла погулять, привлеченная жарким днем, и блуждала теперь без всякого плана. В последнюю минуту я надумала пойти в мастерскую Гиксолса.

Сразу же после встречи с нищим стариком я увидела Хайме, он был так же занят собственными мыслями, как я. Сидел в своей машине, а машина стояла возле тротуара, на улице Арибау. При виде Хайме на меня нахлынули воспоминания, я подумала, что так и не повидала Эну. Опершись о руль, Хайме курил. По-моему, я никогда еще не видела, чтобы он курил. Случайно он поднял глаза и увидел меня. Двигался он очень легко: выскочил из машины, схватил меня за руки.

— Как кстати ты появилась, Андрея! Очень хотелось повидать тебя!.. Эна у тебя?

— Нет.

— Но она придет?

— Не знаю, Хайме.

Казалось, он был озадачен.

— Хочешь проехаться со мной?

— Конечно, с удовольствием.

Я села в машину рядом с Хайме, поглядела ему в лицо, и мне показалось, что его занимают мысли, не имеющие ко мне ни малейшего отношения. Мы выехали из Барселоны по автостраде на Вальвидриеру. Сразу же нас обступили сосны, они жарко пахли.

— Ты ведь знаешь, что мы с Эной не видимся? — спросил Хайме.

— Нет, не знаю. Я ее тоже мало вижу.

— А ведь она ходит к вам в дом.

Я порозовела.

— Ходит, но не ко мне.

— Ну да, знаю… предполагаю, что это так… Только думал, что ты видела ее, говорила.

— Нет.

— Мне хотелось бы, чтобы ты при случае сказала ей кое-что от моего имени.

— Да?

— Пусть знает, что я в нее верю.

— Хорошо, передам.

Хайме остановил машину, и мы погуляли по обочине, среди красноватых и золотистых сосен. В тот день я была в том особом расположении духа, когда по-новому видишь людей. Как и при встрече с Романом, я подумала сейчас, сколько лет может быть Хайме. Очень стройный, он стоял рядом и глядел на открывающийся отсюда великолепный вид. На лбу залегли морщины.

— Сегодня мне исполнилось двадцать девять лет, — сказал он, поворачиваясь ко мне. — Что с тобой?

Я была поражена, ведь Хайме ответил на мой невысказанный вопрос. Он смотрел на меня и смеялся, не понимая, почему у меня вдруг сделалось такое выражение лица. Я объяснила ему.

Мы еще немного постояли, изредка обмениваясь словами, — мы и так прекрасно понимали друг друга; потом, не сговариваясь, пошли к машине.

— Ты сильно любишь Эну? — спросил он, включив мотор.

— Сильнее некуда. Больше всех на свете.

Он поглядел на меня.

— Так… Мне бы нужно сказать тебе, как говорят нищие: «Благослови тебя господь!» Но я скажу другое: не оставляй ты ее одну это время, будь с нею… С нею творится что-то неладное. Это точно. По-моему, она несчастна.

— Но почему же?

— Если бы я это знал, Андрея, мы бы не рассорились. Мне бы не пришлось просить тебя не оставлять ее одну, я и сам мог быть с нею. Наверно, я неправильно повел себя, не захотел понять ее… А теперь, когда я все это обдумал, я делаю ужасные глупости, лишь бы увидеть ее, выслеживаю на улице, а она и слушать меня не хочет. Бежит, едва завидит. Вчера вечером я написал ей письмо… Не перечитывал, иначе разорвал бы и не отправил… Наверное, стар становлюсь для любовных писем на двенадцати страницах. И все же в конце концов я послал бы ей это письмо, да вот ты появилась. Лучше будет, если ты ей скажешь. Ладно? Скажи, что я в нее верю и ни о чем ее не спрошу. Но мне необходимо ее повидать.

— Хорошо, скажу.

Всю остальную дорогу мы молчали. Речи Хайме казались мне невнятными, но именно эта их неопределенность и волновала меня.

— Куда тебя отвезти? — спросил Хайме, когда мы въезжали в Барселону.

— На улицу Монкада, если нетрудно.

Ни о чем не спрашивая, он отвез меня. У входа в старый особняк, где была мастерская Гиксолса, мы простились. Как раз в это время к дому подошел Итурдиага. Они поздоровались с Хайме, по-моему, очень холодно.

Едва мы вошли в студию, как Итурдиага закричал:

— Известно ли вам, что эта сеньорита прибыла сюда на машине? — И добавил — Мы должны предостеречь ее от дружбы с Хайме.

— Да неужели? Почему же?

Понс с грустью посмотрел на меня.

По мнению Итурдиаги, этот Хайме просто полное ничтожество. Он из богатой семьи, отец его был когда-то знаменитым архитектором.

— Маменькин сынок, и больше ничего, — сказал Итурдиага. — Никакой инициативы: он из тех, кто всю жизнь бездельничает.

Хайме был единственным сыном, он избрал тот же путь, что и отец. Когда война началась, Хайме прошел половину курса, а когда кончилась, оказался сиротой, обладателем довольно большого состояния. Чтобы стать архитектором, ему нужно было сдать экзамены еще за два курса, но он бросил занятия, предался увеселениям и по целым дням ничего не делал. В глазах Итурдиаги он был личностью никчемной. Помню, что Итурдиага сидел, поджав по-турецки ноги, с видом ангела правосудия и весь пылал от негодования.

— А ты, Итурдиага, когда начнешь готовиться к государственным экзаменам? — улыбаясь, спросила я, едва он замолчал.

Итурдиага бросил на меня надменный взгляд. Развел руками. Потом продолжил свою диатрибу против Хайме.

Понс внимательно наблюдал за мной, его взгляд раздражал меня.

— Кстати, вчера вечером я видел этого Хайме в одном кабаре на Параллели, — сказал Итурдиага. — Сидел один, такой скучный, как обезьяна в клетке.

— А ты что там делал?

— Черпал вдохновение. Собирал типы для своих романов; к тому же я знаю там одного официанта, который добывает мне настоящий абсент.

— Как бы не так! Подкрашенную в зеленый цвет воду — вот что он тебе добывает! — насмешливо заметил Гиксолс.

— Нет, сеньор, не воду! Но послушайте, что я вам расскажу! Я сразу, как пришел, хотел вам рассказать об одном новом приключении, да вот отвлекся. Вчерашним вечером повстречал я идеальную женщину, родную мне душу. Мы влюбились друг в друга, не обмолвившись и словом. Она иностранка. Наверное, русская или норвежка. У нее славянские скулы, а таких таинственных мечтательных глаз я еще в жизни не видел. Встретились мы в том самом кабаре, где сидел Хайме, но она там была совсем не к месту. Невероятно элегантная; тот тип, с которым она пришла, пожирал ее глазами. А она на него не очень-то глядела. Скучная сидела, раздраженная… Вдруг она увидела меня. Какая-нибудь секунда, друзья, но какой был взгляд! Она все им поведала: свои мечты, горести… Не подумайте, что это какая-нибудь искательница приключений. Молоденькая, вот как Андрея. Нежная, чистая…

— Ну, Итурдиага, узнаю тебя. Потом окажется, что ей сорок лет, волосы крашеные, а родилась она в Барселонете[6]…

— Гиксолс! — завопил Итурдиага.