Тридевять земель - Антон Уткин

Чувствовалось, что они верят в то, что поют. Они не мечтали ещё стать менеджерами и медиаторами, им действительно хотелось на остров Подвига, на берег Мужества, на мыс Героев, они в самом деле вполне допускали, что скоро и впрямь пройдут по дальним планетам, ещё не подозревая о той подлой, мерзкой жизни, которую уготовили им взрослые за пределами этих стен. И от вида этих маленьких существ, своим порядком, своим здравомыслием, согласием, стремлением к разуму и красоте как будто укоряющих этих лукавых взрослых, у Вячеслава сжалось сердце…

В фойе он увидел свою жену, теперь уже бывшую, мать Наташи. Перебросившись несколькими дежурными фразами, они попрощались.

Вячеслав зашёл в метро. В вагоне поверх рекламы автомобилей «Фольксваген» была наклеена охранительная листовка: "Не бунтуйте, господа! Не ходите никуда. Придет серенький волчок и "начешет" вам бочок". Под сереньким волчком, очевидно, должно было понимать серую форму полиции.

Когда вышел из метро на станции "Сходненская", обнаружил гуртом стоящих среднеазиатских рабочих. В руках они держали плакаты, на которых было написано: "Мы за Путена! Кто не за Путена тот не русский".

Мимо в обе стороны шагали безучастные люди, не обращая на пикет никакого внимания, и только один мужчина пенсионного возраста остановился, подобно Вячеславу, и, придерживая очки, внимательно изучал предложенный контент.

– Путин пишется через "и", – заметил Вячеслав одному из этих необыкновенных хоругвеносцев. Тот расплылся в довольной улыбке и согласно закивал головой. С чем он соглашался, знал один Аллах.

Наталья, жена Вячеслава, в честь которой получила имя и их дочка, происходила из семьи, которая претендовала на то, чтобы иметь традиции и в них черпала источник своего почти полуторавекового благоденствия. И как было не проникнуться этим ощущением, как было не ценить его, когда бури эпох обходили её стороной, и когда семья собиралась на свои непременные обеды, то кушанья подавались на тарелках ещё Императорского фарфорового завода? А ведь ничто не подвергается в смутные эпохи большим опасностям, чем самое хрупкое: человеческая плоть, стёкла и тончайший фарфор.

В страшные революционные годы никто из членов этой семьи чудесным образом не был замучен, никто не эмигрировал, никто не пострадал во время репрессий, никто не погиб в войне. Составив благополучие ещё в дореволюционные времена, поколения и разветвления семьи сохранили его в горнилах минувшего века и донесли до последних времён не только нетронутым, но даже приумноженным. Без подхалимства и даже без вопиющих подлостей её представители на удивление и зависть многим удивительно дружелюбно уживались с любой формой власти, творившей суд и расправу в России в соответствии с источниками своих полномочий.

Наталья училась на филологическом факультете Московского университета, – этой модернистской заменой благородных пансионов былых времён, – потом окончила Британскую высшую школу дизайна. От деда она унаследовала прекрасную квартиру на Мосфильмовской улице. Здесь родилась маленькая Наташа. К тому времени Вячеслав уже обзавёлся своим делом, и когда дочке исполнилось два года, доход позволил передать попечение о ребёнке «мамкам да нянькам». Наталья же обратилась к более возвышенным трудам, и несколько московских ресторанов и подмосковных резиденций были обязаны ей своими интерьерами.

Дед её был крупным организатором советского кинопроизводства, водил дружбу со многими знаменитостями начиная с Пырьева и заканчивая Роммом, войну он провёл, как тогда говорили, на "ташкентском фронте". Его дочь – мать Наташи – стала известным искусствоведом и посвятила жизнь изучению стиля ар-деко.

Разговаривать с тёщей Вячеславу было интересно, но чаще всего тяжело. Она была артистически капризна и склонна к самодурству. У неё имелось немало претензий к прошлой власти, хотя она получала от неё много такого, что её западные коллеги, знакомством с которыми она поигрывала небрежно, как благочестивый азиат чётками, были вынуждены добиваться упорным трудом. Речь её напоминала звон монеты благородного металла, как если бы некий боярин перебирал рукою в своих сундуках, с насаждением прислушиваясь к её полновесному шелесту. Таким-то образом Инна Борисовна давала понять, что всё, кроме её служения святому искусству, суета и тлен, и что она вместе с ещё несколькими избранными и составляют смысл существования человеческих сообществ, – а все остальное – то ли досадное недоразумение, то ли непростительный недосмотр высших сил. К месту и не к месту она цитировала Лермонтова: «Творец из лучшего эфира соткал святые души их, они не созданы для мира, и мир был создан не для них". Надо полагать, после таких заявлений небеса охватывала скорбная сумятица, и Творец порывался исправить допущенные несовершенства, но в досаде отступал, сознавая, что не властен уже над своим творением, и, чтобы хоть как-то ублаготворить требовательную дщерь свою, тароватой дланью отмерял ей земные утешения.

Весь нехитрый псевдо-аристократический набор убийственных клейм всегда был у неё в рукаве, как у шулера краплёные карты, и она извлекала, смотря по ситуации, то "кухаркиных детей", то "образованцев", то даже каких-то "засранцев", полагая, что самим своим существованием имеет право на вульгарную дерзость.

Супруг её Иосиф Владимирович работал в крупном строительном тресте, и по роду своих занятий не мог даже думать поставить себя на одну доску с собственной женой. Её высокомерие он принимал с обожанием, отличался крайним немногословием, и вообще, было похоже, что он полагал себя на вершине счастья, ибо был уверен, что судьба поместила его – неизвестно за какие заслуги – в самую сердцевину бытия.

Никогда открыто она не возражала против выбора дочери, но не упускала случая напомнить зятю, что Наташа с полным правом могла рассчитывать на более достойную партию. Впрочем, делалось это так, что придраться было не к чему. На недолгое время ей и впрямь удалось заставить Вячеслава испытывать некую смутную вину за своё скромное происхождение, за никчемность своих дел. "Ты думаешь, это легко, – говорила Вячеславу Инна Борисовна, – с Тверской да на окраину Ташкента… Но зато какое было общество!" – оживлялась она, перебирая свои детские воспоминания. – "Я сидела на коленях у самого…". И тут обычно следовала фамилия столь громкая, что Вячеслав только уважительно склонял голову и как бы утопал в собственном ничтожестве.

Но второго Йоси вылепить из него ей не удалось. Скоро он оправился и от простой обороны перешел к активной. Он научился внимать тёще с почтительным благодушием.

К этому времени Россия уже освободилась от бремени окраин и сомнительной идеологии, что идеологами новыми довольно двусмысленно было названо независимостью, и влекла свой путь к неведомым политическим горизонтам. "Тоже, конечно, хам, но хотя бы похож на мужчину", – говаривала Инна Борисовна, имея в виду первого президента независимой федерации. – "Ну, Леонид Ильич в молодые годы тоже был хоть куда", – позволял себе Вячеслав лёгкое подтрунивание. "Ах, оставь", – отвечала Инна Борисовна, и тогда неприятно поражало не шедшее к её возрасту кокетство.

Когда уставший президент явил наследника, брови её, словно запечатлённые резцом истинного ваятеля, в удивлении поползли вверх, не сминая, впрочем, высокого чистого лба, и она даже расхохоталась. Но с течением времени невзрачный, но загадочный человек вызывал в ней всё больше симпатии, а потом и вовсе покорил её. Однажды во время семейного обеда, которыми Вячеслав частенько манкировал, Инна Борисовна выразила восторг по поводу нашумевшей Мюнхенской речи, и когда Вячеслав позволил себе нелицеприятное для преемника замечание, она резко прервала его, заявив: "Вам бы опять все разрушить". Йося помалкивал, Наташа хмурилась и вздыхала. Тема разговора её занимала мало, а вот нестроение собственной семьи больно её ранило и готово было обернуться неврозом. С одной стороны, приятно было видеть успехи мужа и пользоваться их плодами, с другой, она и сама имела прочные возможности для добывания средств. Она прекрасно видела, что необходимость этих посещений, неотменяемость семейных обедов, которые в её семье почитались самой сущностью жизни, тяготила Вячеслава, и он не всегда имел такт скрыть это.

Пожалуй, это было единственным обстоятельством, создававшим помеху счастью, но оно-то и сгубило эту семью.

Если она залог прочности усматривала в этих семейных обрядах, Вячеслав, быть может, ошибочно, понимал этот залог иначе. Ему представлялось, что однажды данное слово или достигнутое соглашение значительнее тех порою рутинных форм, которые их скрепляют. Ко многим вещам он относился неформально, и именно это сильнее всего угнетало его жену. Выходец совсем из другой социальной среды, где люди почти всецело было поглощены захватившим их делом, он мало обращал внимания на "эти пустяки", жалея времени и сил.