Тридевять земель - Антон Уткин

– Эх, да везде же так, – возразил Сергей Леонидович. – Что уж тут убиваться.

Но Ремизов, донельзя возбужденный неслыханным политическим событием, как будто не замечал своего гостя и продолжал говорить словно бы сам с собой.

– Конечно, крестьянство ещё крепко, но под него начнут подводить мины революционеры путём возбуждения аграрного вопроса. Дума поставит этот вопрос одним из первых, а сумеет ли правительство отвести этот удар?

Сергей Леонидович смотрел на его круглые коленки и размышлял о том поверье, что такая форма коленок присуща людям с добрым сердцем, потом перевел взгляд на свои и даже украдкой ощупал их, но относительно себя так ничего и не решил.

– В последний раз я так и заявил нашим записным парламентаристам: мы далеки видеть в губернских земских собраниях нечто вроде представительства страны и считать их решения лучшим выражением народных взглядов, однако невозможно отрицать, что за отсутствием других органов, более авторитетных, земские собрания имеют право на некоторое внимание… Серёжа, – остановил вдруг себя старик, видимо, спохватившись и щадя чувства Сергея Леонидовича, – я искренне сочувствую твоему брату. Один Бог знает, что у него на душе.

Накануне прямо на станции Козлова гимназистка старшего класса стреляла из револьвера в жандармского подполковника Кирсанова. Встревоженная Александра Николаевна в отсутствие Сергея Леонидовича проникла в его комнату и на правах обеспокоенной матери занялась изучением его бумаг. К её огромному облегчению ни прокламаций, ни листовок, ни какой-нибудь запрещённой или способной вызвать подозрение брошюры ей не попалось, и она зарылась в груду листов, которые представляли первые попытки её сына проникнуть к истокам права.

«Когда Савиньи говорит о начале достоверной истории народов, – начала читать она, – тем самым он подаёт повод ко всем тем упрекам, которые вовсе не заслуживает историческая школа. «В самую раннюю эпоху своего бытия, – писал профессор Буслаев, – народ уже имеет все главнейшие нравственные основы своей национальности в языке и мифологии, которые состоят в теснейшей связи с поэзией, правом, обычаями и нравами». Все эти проявления народной жизни неразрывно связаны между собою и только представляются нам обособленными, и поэтому надо признать, что здесь мы устремляемся в настолько неизведанные области, что, как предостерегал ещё Спенсер, слова «брак» и «право», в приложении к подробному общественному состоянию, могут привести к ошибочным выводам. "Таким образом, – заключает Иеринг, – на долю Савиньи остаётся только доисторическое время, относительно которого у нас нет никаких сведений". (Здесь уместно припомнить слова Моргана, что из небольшого числа зародышей мысли, возникших в ранние века, развились все основные учреждения человечества.)

Но Савиньи говорит, что юридическое правило возникает из общего правосознания или из непосредственного убеждения в его истине и в присущей ему помимо внешней санкции обязательной силе, и можно поэтому с уверенностью сказать, что каждый закон имеет в себе элементы прошлого. Эти-то элементы и приводят нас в отдалённое прошлое, о котором зачастую не сохранилось никаких письменных свидетельств, и дают нам понятие о мирочувствовании наших далёких предков и тех правил, которых они держались.

Наиболее древние из книг, содержащие в себе священные законы, бросают мало света на самое его происхождение. Какая-нибудь система обрядовых действий, какие-нибудь обычаи и обыкновения должны были иметь место и до времени его появления, замечает Мэн. Представляя нам русские племена, летописец наш говорит: "си же творяху обычаи кривичи и прочии погании, не ведуще закона Божия, но творяще само собе закон", он только хочет сказать, что "имяху бо и обычаи свои, и закон отец своих и преданья (то есть уставы), кождо свой нрав".

Все без исключения дошедшия до нас системы писанного законодательства понуждают говорить с непреложностью о существовании религиозно-правовой системы взглядов древнего общества. Несомненно также, что все они опирались на обычай. "Истинное значение права можно правильно понять лишь в том случае, – пишет Йеллинек, – если иметь в виду, что общество – первее цивилизованного индивидуума. Изучение истории показывает, что самостоятельная ценность индивидуальности есть величина, обусловленная общим культурным положением народа, о которой так же нельзя высказать нечто абсолютное, как о каком-либо факте исторического характера. В развитом общественном строе отдельному члену, конечно, предоставлено больше самостоятельности, чем в строе менее культурном, где отдельные органы ещё недостаточно дифференцированы. Степень самостоятельного значения, которую признает за индивидом общество, является продуктом долгой и тяжёлой исторической работы и лучшим плодом каждой культуры, и не может быть выводима из чистого разума".

С этой мыслью связывается другая, а именно, что на первых порах религия, нравственность и право слиты воедино, как единственно возможная форма миропонимания. Древнее право не было созданием какого-либо законодателя, говорит Фюстель де Куланж, напротив, оно в готовом виде было дано законодателю. Оно вытекло из народных верований, безгранично властвовавших над их умом и волей. Это заставляет нас вернуться к учению Савиньи о том периоде народной жизни, в который, по его выражению, право живёт в сознании народа подобно языку, то есть когда правила частного права принадлежат к предметам народного верования».

Александра Николаевна прочитала всё это, ещё раз облегченно вздохнула и обратила свой взор к окну, выходившему в сад с клумбами огненных настурций и георгинов. И неожиданно вспомнила ту Троицкую припевку, которую не могла припомнить намедни: "Благослови, Троица, Богородица! Нам в лес пойти, венок сплести. Ай, дид, ой, ладо! Пойду ль я тишком, лужком и бережком, сломлю с сыра дуба веточку, брошу на быструю речиньку. Ай, дид, ой, ладо…"

Наконец около середины августа пришло письмо от Павлуши. "Японцы приносят нам свои газеты и переводят все сведения, касающиеся нашей эскадры и участи отдельных кораблей. От них мы узнали, что командующий эскадрой адмирал Рожественский с его штабом был взят в плен на миноносце «Бедовый» 15 мая и уведен в Сасебо. Сам адмирал тяжело ранен в голову с повреждением черепа. Того навестил его в госпитале. В ночь с 14 на 15 мая погиб от минных пробоин со всем экипажем броненосец «Наварин». Броненосец «Сисой Великий» и крейсер «Нахимов» затонули у островов Корейского пролива от артиллерийских и минных пробоин. Команды их спасены. «Мономах», ночью подбитый миной, добрался до острова Цусима и там затонул, успев высадить команду на берег. Броненосец «Адмирал Ушаков», крейсера «Светлана» и «Дмитрий Донской» были потоплены 15 мая в одиночку после жаркого артиллерийского боя. Часть их команды подобрана с воды японскими судами. Транспорт «Корея», буксир «Свирь» и миноносец «Бодрый» ушли после боя в Шанхай. Что касается адмирала Энквиста, то он отступил ночью 14 мая с крейсерами «Олег», «Аврора» и «Жемчуг» на юг и 21 мая пришёл в Манильскую бухту на Филиппинских островах. Вероятно, этот отряд разоружён. До Владивостока дошел самый слабый из всех крейсеров – «Алмаз», в своё время строившийся в качестве яхты для наместника адмирала Алексеева.

Всего в лагере Хонго-Куди живут 50 офицеров и 15 матросов с разных кораблей. Кроме офицеров с «Сенявина», «Апраксина» и «Николая», есть несколько человек, спасённых с «Дмитрия Донского», «Нахимова», «Светланы» и миноносцев. В нашем общежитии помещается командир миноносца «Буйный» капитан 2-го ранга Коломийцев, который спас с «Суворова» во время боя адмирала Рожественского и его штаб, когда флагманский корабль был уже брошен эскадрой.

Кроме нашего общежития, в Осаке есть ещё два других. В одном из них помещён адмирал Рожественский со спасёнными с ним офицерами его штаба и матросами, находившимися в распоряжении штаба. «Суворовцев» всего 19 человек. Другое общежитие было отведено для Небогатова, его штаба и судового состава «Николая I».

Невольно вспомнилось, как я спорил с нашим «сенявинским» игуменом отцом Зосимой, доказывая, что на военном корабле нельзя возглашать прошения о «христианской кончине живота нашего безболезненной, непостыдной, мирной», что для людей, идущих на смерть, из всех трёх слов надо оставить только одно – «непостыдной»… А вот теперь – чего уж постыднее? Сегодня уже начались сборы. После завтра едем в Киото. Тяжёлое, смутное время, словно стоишь не то на распутье, не то перед запертой дверью, которая вот-вот должна открыться, а что за ней? – неизвестно. Страстно хочется скорее вернуться в Россию, но само возвращение пугает. Всё-таки – из плена, разбитые…Будучи в плену, команда много расспрашивала про адмирала Небогатова, очень ему сочувствовала и очень удивилась, когда узнала, что адмирал без суда разжалован. Некоторые выражали свою симпатию тем, что писали письма офицерам и в них высказывали ему свою благодарность. Так и говорят: "Дед пожалел нас, спасибо деду". Известия о том, что происходит в России, не могли не найти отголоска в среде военнопленных. Известия эти черпались из японских газет (хотя бы даже издававшихся на английском языке, но под японской цензурой) и, конечно, представляли положение вещей в самом мрачном свете. Как водится, при том политическом невежестве, которое я отметил ещё в Сасебо (по поводу манифеста 6 августа) – население храма (не только нашего, но и других) высказывает мнения самые фантастические…