Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Аббас вез его домой и весь путь убеждал в преимуществах своего предложения. Саша молчал. Спросил лишь однажды: «Как ты узнал обо мне и Мехрибан?» Аббас усмехнулся и ничего не ответил, что означало, что Саша наивен и глуп. Вероятно, так и было. «Подловили, подглядели, подслушали, — подумал он про себя. Или… а вдруг?» Нелепое предположение влетело ему в голову, но было тотчас отброшено. «Не могла же она сама? Нет, конечно, нет. Бедная Мехрибан. Что они с ней сделают?»

Макки остановился неподалеку от дома. Движок не заглушил.

— Помни, Искандер, я твой друг…

— Не трогай Мехрибан. Она ни при чем.

— Всего две твои услуги — ты свободен, и она ни при чем. Я согласен.

— Я подумаю.

— У тебя есть сорок восемь часов. И мой телефон. Друг, два дня тебе даются на тихое, глубокое размышление. И предупреждаем: никаких активных акций, Искандер! Хуб?

Протянутую руку Саша не пожал.

26

Поднялся к себе.

Захлопнул дверь, скинул, как придется, пиджак, прошел в ванную, пустил воду из крана и… тут его достало. Мерзкая неуправляемая дрожь пробила до кончиков пальцев. Прекрасная жизнь разом свернулась, как испортившееся молоко, и свелась к одному элементарному вопросу: «Что делать?»

Виски и снова пошедшие в ход сигареты. Жадные глотки, затяжки и наступившая темнота немного успокоили, но помогли не очень.

Словно навязчивая местная реклама пепси, лезли в мозг два теоретически возможных выхода, но оба ни черта не годились. Самое беспомощное и подлое заключалось в том, что он ничем не мог помочь Мехрибан. Принять предложение Макки отпадало для Саши категорически и сразу. Предателей и сук он, как и дед, ненавидел люто и никаких оправданий для них не принимал. «Предателей — стрелять», — повторял он вслед за дедом, оба радовались, когда в Москве покончили с Пеньковским, даже выпили по этому поводу хорошей экспортной водки. Второй выход представлялся более предпочтительным, но и он, конечно, вел к беде. Требовалось немногое: поклониться Костромину упасть ему в кривые ноги, все в ярких красках поведать и попросить защиты. «Но подумай, к кому, в какие ноги ты будешь падать? — спросил себя Саша. — Или ты сын интеллигентных родителей, или ты обыкновенный советский жлоб, которому все равно, у кого просить защиты? И потом, что ты, блин, косноязычный златоуст, поведаешь резиденту? Что в офисе и дома ласкаешь Мехрибан, что любишь ее и потому попал в лапы иранской контрразведки? Что пытаешься спасти не только свою шкуру, но и жизнь чужой для всех, кроме тебя, персиянки?» Саша представил на мгновение кислое выражение костроминского лица, и ему стало противно.

«Есть, правда, еще один, третий выход, — вспомнил он. — Простой и честный. Путь героев и сильных натур». Пистолета у Саши не было, яда и газовой конфорки — тоже. Он представил себя висящим в петле, с синим, клоунским, вывалившимся языком, раскачивающимися ногами и поморщился от отвращения к собственному виду. «Нет, Сташевский, забудь, это не для тебя, — подумал он. — Не сможешь, кишка тонка. Слишком ценишь свое благополучие, вернее, свою единственную, любимую, бесценную жизнь. Жалкую свою жизнь. К тому же, смывшись, как из кино, из жизни, ты ничем не поможешь Мехрибан — значит, путь героев для тебя закрыт».

«Дедуля, где ты? — воззвал он в темное пространство перед собой. — Как поступил бы ты, дед, на моем месте? Знаю, ты бы на нем никогда не оказался, но если бы оказался, как?»

Но не было деда, и никакого ответа он не услышал. Никого не было рядом, поделиться было не с кем. Разве что с чувачком Кузьминым? Этот подскажет, посочувствует, а еще, чтобы долго не мучился, бросит на шею спасательный камень.

Он добил бутылку и, опустив стакан на полированную крышку казенного стола, окончательно понял, что осталось для него только одно — консул Костромин.

Он гэбэшник, замес его понятен, но, кажется, у него добрые глаза. Парадокс: гэбэшник с добрыми глазами. Как у учителя. Такие глаза поймут и простят. Не простят — пусть накажут. Но не сильно, не до самого бездыханного конца. А Мехрибан? Сможет ли, захочет ли учитель ей помочь? На этот вопрос ответа не было.

Наверху у Кизюна снова гуляли. Шаркали ногами и смеялись. «Дас ист фантастиш», — вспомнил Саша и подумал о том, что Кизюн редкий везунок. Смотрит порно и чувствует себя хорошо. А тут…

Он пребывал в темноте и прострации до тех пор, пока за спиной, на тумбочке не зазвонил телефон. Кто бы это? Аббас? Кузьмин? Кизюн? Может, Мехрибан? Нет, Мехрибан звонить не будет, он может сам ей позвонить, но зачем? — персы наверняка установили прослушку Все остальные ему неинтересны. Он не будет брать трубку. Его нет. Он умер. Он уже еле дышит. Дайте ему спокойно дожить последний вечер.

Телефон не унимался. Острый трезвон так неустанно долго, так требовательно терзал нервы, что пришлось поднять трубку.

— Сташевский? Костромин. Зайди.

— Когда, Андрей Иваныч? — разом подтянулся, окреп Сашин голос. — Завтра с утра?

— Прямо сейчас.

— Андрей Иваныч, я немного того, расслабился. Может, завтра?

— Немедленно.

Столько железа было в этом «немедленно», что Саше пришлось протрезветь. «Вот и хорошо, — сообразил он. — На ловца и зверь, и будь что будет». Через пять коротких мандражных минут он сбежал к подъезду, освещенному зеленой лампочкой, и приблизился к своей «Волге».

Ехал лихо, обгонял тихоходных персов, шарил рулем из стороны в сторону, но никто к нему не прицепился.

Пока ехал, пытался понять, как рассказывать Костромину о вонючем предложении Макки. Поначалу решил, что потребуется правда, но смекнул, что, если выкладывать всю правду, придется открывать историю с Мехрибан. Нужно ли было это делать? Лишний вопрос. Не нужно, нежелательно, недопустимо, Костромину конечно, нужно, ему, Сташевскому, — запрещено. Как быть?

Как быть? — не придумал.

На втором этаже генконсульства за неплотно сдвинутыми жалюзи светилось единственное окно. «Ждет», — усмехнулся Саша и, уже нажимая на кнопку звонка дежурного, со всей возможной сейчас для него твердостью решил, что будет действовать по ситуации. «Жизнь покажет», — вспомнил он слова Орла и подумал, что Толька не дурак. Как завяжется разговор, куда пойдет — от этого будет зависеть Сашин рассказ. Мудро. Какого хрена «резак» выхватил его из вечерней темноты, почти ночи? До завтра, что ли, не могло переждать ГБ? Что за дела?! Впрочем, дальней, скрытой и ноющей точкой желудка он уже чувствовал, зачем его вызвал Костромин. «Да, Сташевский, да, — сказал он себе. — Ты ведь и сам не можешь ждать до завтра. Время Аббаса пошло. Тик-так, тик-так. Сорок восемь часов. Помни о смерти».

Костромин его, действительно, ждал. Собранный, строгий, даже суровый. Выпивший с предыдущей ночи, но успевший опохмелиться и привести себя в цветочную свежесть. «Точно как учитель перед экзаменом», — определил Саша.

— Садись, — сказал консул, указав рукой на стол.

«Тяни билет, садись и готовься», — перефразировал про себя Саша.

На столе стояли маслины, лед и традиционный «Ред лэйбл», смотреть на который Саша уже не мог. Но сесть пришлось.

«Учитель» наполнил тяжелые стаканы рыжей жидкостью, чокнулся.

— Выпей со мной…

— Да я уже как бы… — замежевался Саша, — не могу больше, спасибо…

— Выпей, легче будет! — приказал Костромин и всучил ему стакан.

«Что значит „легче будет“? На какой предмет? Что он имеет в виду?»

Но выпить пришлось; пошло мерзко, с икотой, почти с рыгом.

— Извините, — сказал Саша.

— Не за это извиняться надо, Сташевский, за другое. — Костромин забросил в рот маслину и приблизил к Саше круглое лицо. — Что у тебя с этой… Мехрибан? Говори все как есть.

«Что значит все как есть? Знает или нет?»

— Мехрибан работает нормально. Девушка старательная, я доволен.

— Еще б ты не был доволен. Девка красивая, молодая, наверное, горячая. Горячая? Говори, колись, чего уж там…

«Врет. Не знает. Гонит. Догадывается. Пусть гонит. Отступать буду по сантиметру».

— Я не понял, Андрей Иваныч: вы на что намекаете?

Костромин снова плеснул в емкости виски.

— Твое здоровье. Оно тебе сейчас понадобится.

Саша заглотнул спиртное и удивился легкости, с которой оно в него влилось. «Не иначе как нервы помогли, — подумал он. — Нервы отворили вены, открыли второе алкогольное дыхание — теперь его ничто не возьмет. Гони дальше, Костромин, послушаем!»

— Нашел себе… персючку. Не мог как нормальный мужик: медсестру советскую из нашего госпиталя завести, секретаршу, машинистку из торгпредства, да мало ли в колонии наших баб, которые бы с тобой стали! Нет, угораздило! Знаешь ли ты, куда влетел? В медовую ловушку, так это у профессионалов называется, а в переводе для таких, как ты: сгорел на бабе. Пустил слюни и спустил штаны. Дурак ты последний.