Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

25

А потом позвонил Макки. Неожиданность подстерегла, как ей положено, неожиданно.

— Искандер?

— Аббас!

Обрадовались оба, искренне, бурно, что и было взаимно высказано в самых первых словах.

«Откуда он знает мой телефон?» — мелькнуло у Саши, но вовремя спохватился, сообразив, что вопрос глуп.

Встретились на следующее утро. Обнялись, поглядели друг на друга, и Саша отметил, что Аббас тегеранский совсем не похож на себя московского; исчезла в нем иностранная важность, проявилась обыденность, даже обыкновенность. А все же Саша был Аббасу рад именно потому, что в персе был кусочек Москвы и их общих московских подвигов. Выходило, что среди всех иранцев Аббас был ему самым близким.

Был чудный теплый день, не жаркий, не холодный, редкий для осеннего Тегерана, и, понятно, Аббас повез его на теннис. Саша отнекивался, отсмеивался сперва, ни ракеток, ни кроссовок он из Москвы не привез, но Аббас снабдил его и первым, и вторым и привез в исламский теннисный клуб, разбитый в тени высоких густых деревьев на богатом севере Тегерана и закрытый для простых смертных.

Корт был хорош; красный грунт в меру укатан и сбрызнут перед игрой водяным душем из желтого шланга; теннисный бой удалился, оставив для них на скамейке для отдыха белоснежные махровые полотенца, бутылки с минеральной водой и банку запасных зеленых мячей. «Красиво, — подумал Саша. — Лучше, чем у нас в Лужниках, Лужники забиты народом, а здесь корты пусты; и потом, что в них исламского, мне непонятно».

Играли под мягким солнцем в удовольствие, не заводились, не ломались, знали, что силы примерно равны; потом неторопливо отдыхали, промокали лбы полотенцами, потягивали ледяную воду. «Как тебе Иран?» — спросил Макки. «Как и раньше. Любимая страна», — ответил Саша. «Как Тегеран?» — «Второй после Москвы». «Как тегеранские девушки? Желание возникает?» — спросил Аббас, и Саша, замешкав с ответом, напрягся: показалось ему, что Аббас неспроста задал такой вопрос, или не показалось? «Девушки прекрасны, всегда готов», — ответил Саша, Аббас кивнул, и Саша успокоился: показалось, конечно, откуда Аббасу знать о Мехрибан?

На соседний корт вышла молодая пара. Девушка была в хиджабе и шароварах, парень — в длинных брюках. Играть им было неудобно, теннис требовал свободы в одежде и раскованности в движениях, ислам — аскетизма и самодисциплины. Аббас осуждающе кивнул в сторону игравших, а больше бегавших за разлетавшимися по сторонам мячами, и подмигнул Саше. «Хиджаб и теннис — две вещи несовместные, сказал бы Пушкин», — поддержал товарища Саша; он посчитал свою шутку удачной, и крупно ошибся: следующая реплика Аббаса снова вогнала его в тревожный тупик. «Хиджаб — да, зачастую неудобен, — сказал, не спуская с него глаз Аббас, — но перед серьезным делом иранкам разрешено снимать платок. Мехрибан у тебя в Бюро АПН разве не снимает, когда надо, хиджаб?» «А когда надо?» — переспросил Саша, решив на юморе проскочить неудобное место. «Например, когда шеф, то есть ты, хочет увидеть всю ее красоту». Испуг пролетел по Сашиному лицу. «Снимает — не снимает, я внимания не обращал», — соврал он и тотчас спохватился, что соврал нелепо. Аббас иронично хмыкнул, должно быть, засек и ложь его, и испуг. «Неужели он что-нибудь знает? — мгновенно спросил себя Саша и мгновенно себе ответил, что нет, не может он знать ничего. Как „веваковец“ он в курсе, что в Бюро работает Мехрибан, но его интерес к ней — чистое совпадение, вопрос хиджаба, не более того. Но если не знает, зачем эта улыбочка, почти блудливая, у него на губах, зачем охотничий прищур в глазу и странные вопросы, которые у контрразведчиков не бывают случайными? Что все это означает, чего добивается господин Макки? Запутывает меня, затягивает петельку на шее, ждет, что я сам расколюсь? Значит, все-таки что-то знает? Я влип, я попал? Неужели попал?! Попал — не попал, ни в чем не признаюсь, — решил Саша, — буду стоять насмерть». «Пошли отсюда, — сказал он, — я хочу есть».

Аббас на время умолк и привез его в ресторан под открытым небом; от казана и мангалов на речном берегу шел вкусный дымок, пряно, остро пахло пловом и кебабом. Широкие тахты, на которых на кошмах и подушках полулежали люди, ножками своими покоились в воде, в довольно бурном ручье, с шумом струящемся по камням с северных предгорий Эльборза вниз, в Тегеран; смысл такого экзотичного местопребывания гостей заключался в том, что и в жару на воде было прохладно.

На самую дальнюю тахту увлек приятеля Аббас; не успели они опуститься на ковер, обложиться подушками и снять, как положено, обувь, как юноша-официант, пружиня по сходням-мосткам, доставил им аперитив: пару разожженных кальянов и кувшин с водой, в которой плавали куски льда.

Пир потек своим путем.

Для начала глотнули исламского пива: кисло-соленой белой бурды, не понравившейся Саше, но разогревшей аппетит. Потом жадно и много ели жареную, с корочкой баранину с белейшим, рассыпчатым, умягченным сливочным маслом горячим рисом, а потом из маленьких пузатых стаканчиков запивали жир и мясо крепчайшим черным чаем вприкуску с колотым полупрозрачным виноградным сахаром. И никакого, понятно, алкоголя; свежий воздух, свежее мясо, свежие мозги. «Здорово», — подумал Саша. После третьего стаканчика его настроение окончательно выровнялось, страхи и опасения унеслись речным потоком, развеялись чистым воздухом гор. Они болтали о многом и разном, вспоминали Москву, Анжелу и Танюшку, шутили и смеялись. «Ты пока в порядке, друг?» — с улыбкой спросил его Аббас. «В полном», — с улыбкой ответил Саша и для подтверждения выставил вперед большой палец. И как он мог подозревать Аббаса? «Саша, — сказал он себе, — ты просто мнительный, истеричный, слабоумный дебил». Сказал, затянулся кальяном и отлетел в кайф. Жизнь прекрасна.

Аббас допил чай и аккуратно опустил стаканчик на блюдце; перевел взгляд на подернутый дымкой дальний гребень гор и впал в задумчивость. Напротив него сидел его русский приятель, почти друг, и Аббаса мучила проблема, к которой он не знал как подступиться. Вернее, знал, но долго не мог решиться. Начинать было совестно, требовалось переступить через себя. Обнажить новое свое лицо. Требовалось неумолимо, и он переступил.

Шумел тревогой ручей, клонилось к закату единственное для всего живого солнце, без устали сновали челноки-официанты, в динамиках сплеталась ажурная паутина восточной мелодии.

— А насчет Мехрибан — все просто, — сказал Макки. — Ты мой друг, я тебя уважаю, я хочу, чтоб проблема разрешилась мирно, без боли для тебя… Мы не будем сообщать послу, вашим спецслужбам о том, что происходит между девушкой и тобой. Мы примем свои меры. Ты меня слышишь, Искандер?

Ах, вот оно как! Сашу полоснуло по сердцу. «Вот и все, — завертелось у него в голове. — Вшивый перс. Называет другом, но ставит раком и уже расстегивает ширинку. Все кончилось. Все кончилось? Если бы. Все только начинается. Все самое интересное. Стыд. Шантаж. Изгнание. Позор. И кара, кара, кара… Мне поделом, я заслужил, но Мехрибан совершенно не виновата! Невозможно допустить, чтоб этот скот тронул ее хоть пальцем…»

— Ты окажешь нам всего две услуги, — как сквозь вату, слышал он Аббаса. — Мое руководство гарантирует тебе возможность спокойно доработать весь срок и без осложнений вернуться в Москву. Ты меня слышишь, Искандер? Ради аллаха и нашей дружбы, я не хочу, чтоб ты попал в руки наших костоломов. Слышишь?

Он его слышал.

В его организме автоматом запустилось наработанное с детства приспособление. То, что помогало, когда выгоняли из школы, когда приходилось стоять перед строем, перед директрисой, родителями, дедом, Волковым, даже перед Светкой.

Молчать. Не видеть, не реагировать, не возражать, не отвечать. Впасть в безразличие. Молчать обесточенно и тупо. Пока из обвинителей или обидчиков не выйдет первый обжигающий пар, пока не подсядут батареи ярости и гнева. Раньше помогало. Поможет ли в этот раз?

— Эй, очнись!.. — Аббас тряс его за плечо. — Что с тобой, друг? Тебе плохо?

— Мне хорошо, — отрешенно сказал Саша. — Очень.

— Ты слышал, что я тебе говорил? Ты все понял, Искандер?

— Я подумаю, — сказал Саша.

«Я подумаю», — было его вторым надежным приспособлением, много раз помогавшим по жизни. «Никогда не торопись сразу соглашаться или мгновенно отказывать, — учил его дед. — Скажи: я подумаю, и возьми паузу. В человеке нет ничего глупее эмоций. Пауза дает возможность избавиться от эмоций и спокойно включить мозги. Я следователям, сталинским псам, так отвечал — помогало».

Аббас вез его домой и весь путь убеждал в преимуществах своего предложения. Саша молчал. Спросил лишь однажды: «Как ты узнал обо мне и Мехрибан?» Аббас усмехнулся и ничего не ответил, что означало, что Саша наивен и глуп. Вероятно, так и было. «Подловили, подглядели, подслушали, — подумал он про себя. Или… а вдруг?» Нелепое предположение влетело ему в голову, но было тотчас отброшено. «Не могла же она сама? Нет, конечно, нет. Бедная Мехрибан. Что они с ней сделают?»