Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

«Абзац. Манилов уперся. Я знал. Дурак Костромин, осел я».

— Дело не в размерах, господин Наджи, в доброй воле сторон, а также в полном доверии, в настрое на позитив и взаимную выгоду… — заплетая такую словесную косицу, Саша хладнокровно накрыл бумагу второй пачкой извлеченных из кармана денег и возникший бутерброд снова передвинул к персу. «Я ваш друг, господин Наджи, берите, господин Наджи, я плохого не посоветую», — выражало при этом его лицо.

Пауза длилась чуть дольше первой.

Результат удивил.

Наджи вернул Саше и бутерброд, и первую пачку благодарности, извинительно улыбнулся и, сложив перед собой руки крестом, дал понять: это все, разговора больше не будет.

Все стало на свои места.

«Вот тебе и Манилов, — подумал Саша. — Чистый Собакевич. Отдавил ноги. Оставил без яиц».

Настаивать было бессмысленно. Важно было сохранить лицо. Как? Картинно, с равнодушием верблюда удалиться? Горячечно пожать руки и заверить в вечной дружбе? Оскорбиться и плюнуть хитроумному персу в лицо? Как?

«Вас точно здесь расстреляют, Сташевский, — вспомнил Саша рассказ деда и эти слова пожилого конвоира с винтовкой, негромко сказанные деду в спину на прогулке заключенных во дворе пересыльной тюрьмы в Подольске. — Я дам вам бумагу и карандаш, черкните записку жене, брату, свату, кому угодно — я отошлю… Просите перевода в Москву, жалуйтесь прокурору, Берии, хоть господу богу… Я вас узнал, я был на ваших концертах, я вас уважаю. Бегите отсюда, не оставайтесь здесь надолго, здесь — смерть».

Неторопливо, с безмолвным достоинством и насупленным лицом — пусть видит перс, что обидел в самых лучших чувствах, — Саша собрал со стола не пригодившийся «реквизит»; первым делом, вспомнив Костромина, умыкнул в кейс бумагу, за ней последовал второй денежный довесок. Размышления задержали его с первой порцией благодарности: не забирать было нелогичным, забрать — полным свинством, Наджи действительно публиковал апээновские материалы, так пусть он, красавец, в интересах Союза публикует и в будущем… И Саша великодушно оставил первую пачку, снова задвинул ее под газету и протянул Наджи руку.

— Как бы там ни было, я покидаю вас с надеждой на дальнейшее сотрудничество, господин Наджи.

— Это мои слова, — оттаял в улыбке Наджи. — Вы сняли у меня с языка…

Рукопожатие было крепким, потным и неискренним.

— …А анекдот, господин Сташевский? Где же ваши знаменитые анекдоты? Без анекдота я вас не отпущу…

— Анекдот готов, — сказал Саша. — Мой сегодняшний визит — вот самый смешной анекдот.

Вышел из редакции, резко повернул к машине.

Чуть изменившаяся походка выдавала раздражение. Но вокруг все было буднично и обыкновенно: мужчины в сером, женщины в черном, зеленые чинары, арыки, улица, солнце. Никакой для него опасности вроде бы не наблюдалось.

Усмешка на лице означала, что он проклинает себя, Наджи, Костромина, всеобщую торжествующую глупость, но более всего себя. «Герой, — говорил он себе. — Сильно ты отличился перед ГБ и помог Мехрибан. Настоящий герой. Завалил простое дело».

Усмешка сменилась удивлением, когда еще издали заметил возле своей «Волги» Кузьмина. Опершись на бежевый багажник, второй секретарь с безразличием, скрывавшим напряжение, покуривал и высматривал Сашу. «Так вот кого назначил в помощь большой учитель Костромин! Чувачка Кузьмина! Этот может, наверняка, — ядовито подумал Саша. — Гигант. Любое дело может с блеском подхватить и окончательно под фанфары похерить».

— Здорово, — сказал он Кузьмину.

— Привет, — ответил Кузьмин. — Как прошло?

— Нормально.

— А это вы видели?

Теперь Саша понял, почему волновался Кузьмин, поджидая его. Оба задних колеса на «Волге» были спущены. Случайность исключалась, дело свершила зловредная чужая рука: два колеса никогда не прокалываются одновременно. Саша, мгновенно вспомнив Макки, огляделся: Тегеран вокруг по-прежнему казался неторопливым и безразличным — маска, за которой скрывались опасность и смерть.

Саша тоже закурил.

«Что будем делать?» — спросил он Кузьмина. «Свалим, — сказал Кузьмин. — Потом пришлем аварийку, тачку пригонят в посольство». «Какие суки, — сказал Саша. — Ты на машине?» «Да, — ответил Кузьмин, — но на „Пежо“». «Одна запаска у меня в багажнике, — сказал Саша, — второе колесо снимем, отвезем в монтаж». «А смысл? — спросил Кузьмин. — Потеря времени. Давайте свалим». «Ты прав, — сказал Саша. — Езжай». Не будь триумфа у Наджи, он, скорее всего, последовал бы совету Кузьмина, но Наджи плюс проколотые колеса — это было слишком; толчки упрямой крови стукнули ему в голову, он завелся… «Свалим, Александр Григорьич. На хера нам подставляться». «Езжай, — сказал Саша. — Я останусь». Сваливать, то есть позорно бежать, ему сейчас совсем не хотелось; он уже сыграл труса, когда не вышел на лестницу в помощь Кизюну больше трусом не будет, потому что он не трус, но чувачку этого не понять…

«Я бы уехал», — сыграв желваками, ответил Кузьмин, и Саша понял, что Кузьмин оставил бы его с превеликим удовольствием, но приказ есть приказ, чувачок обязан Сашу прикрывать…

Минуту так пререкались они, может быть, две — больше свободного времени им было не дано; их время, сворачиваясь жгутом, стремглав исчезало в горловине судьбы, но они этого не чувствовали.

Саша стоял спиной к багажнику, Кузьмин — лицом к Саше, спиной к улице. Потому Саша первым заметил разогнавшийся, наезжавший на них вишневый автомобиль и лицо человека, сидевшего рядом с бешеным водителем.

«Аббас?» — только и спросил он себя, мелькнула мысль о том, как интересно кончается мужская дружба, но на явное осознание этого факта не хватило мгновений.

В последний крайний миг, толчком двух рук отшвырнув Кузьмина в сторону от двухсотсильного бензинового монстра, он успел его спасти, увернуться же сам не смог.

Бампер ударился о бампер, сталь о сталь; лязгнули, скрежетнули огромные ножницы и хрустнули, подломились обе перекусанные ими палки-ноги. Саша провалился в темень и мрак.

30

Под воскресенье, за три дня до Нового года снегопад прекратился, небо прояснилось, и людям Москвы одновременно явились мороз, солнце и хрустящая звонкая красота.

Светлана отложила томик Трифонова и засмотрелась в окно.

На глубокое небо, дальние дымы над фабричными трубами, розовые тени домов на снегу, отмороженные ветви деревьев, бесшумные коробочки троллейбусов и бессмысленных, с седьмого этажа, прохожих.

На время улетела воображением в неблизкие темы и чужие жизни, но снова возвратилась к своей тоске и к тому, что сегодня ей предстояло.

Орел — таран, Орел — доставала, Орел — асфальтовый каток. Чем иначе могла она себе объяснить его твердолобое упорство и то, что, в конце концов, он вырвал ее согласие сходить с ним в кино и провести вечер? Не любовью же? Элементарной охотой за телом, чем же еще! А если вдруг любовью? Если он действительно любит и предназначен ей судьбой? Если она не понимает пока своего счастья и поймет его только со временем? Господи, да примеров таких сколько угодно! Но ведь она-то его не любит! Она любит Сашу, одного только Сашу, больше никого. Но ведь Саша так долго молчит, Саша, похоже, канул и бросил ее. Скажите, что ей делать?

В ней снова начинался мучительный раздор между рассудком и скрытой, но всесильной женской природой. «Не паникуй, жди Сашу, — говорил ей рассудок, — он объявится, вернется, и все у вас будет хорошо». «Молодость твоя трещит по швам, — нашептывало природное естество, — время уходит, Саша может к тебе не вернуться вовсе, так не будь дурой, не теряй Тольку».

И все же она не понимала, как могла согласиться на кино. Согласие, которое означало — Толька уж наверняка посчитал именно так, — что она готова на некоторое с ним сближение. То есть как? Что значит «некоторое»? О каком сближении вообще может идти речь? Какова его конечная цель? Чушь все это, чушь и бред! Можно было бы позвонить, сослаться на головную боль, усталость, ужасную резню армян в Азербайджане, новость, потрясшую всю Москву, да мало ли на что еще, но, уважая себя, она делать этого не станет. Как не станет намываться, наряжаться и причесываться — просто сходит в кино, и все, пусть он скажет спасибо.

И душ приняла с ароматным шампунем, и причесалась а-ля Миррей Матье, и нарядилась, не очень, но все-таки — природой не позволено ей было забыть, что она женщина, молодая и красивая. «Ты куда?» — спросила Полина Леопольдовна. «В „Известия“», — ответила Светлана. Мать сделала вид, что поверила, но сказала, что они с отцом ждут ее завтра на даче, сами уедут сегодня, но чтобы завтра она обязательно приехала, помогла папе с дровами и печкой. И в шесть двадцать, с опозданием на двадцать минут, в наступившей уже темноте, на старинном и громком советском лифте Светлана спустилась вниз и вышла на чистый воздух, к городским огням, закутанным прохожим и морозному пару. Тотчас хлопнула дверца припаркованных неподалеку «Жигулей», и всеобщему обозрению явился Орел; он шел к ней в распахнутой синей «аляске», с решительными глазами и серьезным букетом на пятнадцать красных роз. «Привет!» — «Привет». Розы заставили ее внутренне сжаться: «Провинциальная пошлость! Куда я их дену?», но внешне на лице изображено было приятное удивление и благодарность. «Мне? Надо же». В машину села с непроницаемой улыбкой. В кино, так в кино, в конце концов, ничего плохого она не совершает, Толька просто друг, Толька не забудется и в наступление не пойдет, не посмеет, а если еще повезет с кино, то ничего, кроме пользы, ей не грозит. Не стоит рассказывать об этом Саше, но если он спросит сам, пожалуйста, она расскажет об этом легко и непринужденно, как о факте забавном и несущественном. «Толя, только кино, ты понял? Кино и более ничего», — на всякий случай сказала она и тотчас себя отругала за то, что выступает как пуганая малолетка. «Кино, только кино», — согласился с ней Анатолий тоном, в котором слышались ирония и некоторое превосходство: птичка уже была в клетке. «Кстати, куда мы едем? Что будем смотреть?» — «Любимое кино всех женщин мира!» «Ради бога, — подумала она, — пусть выпендривается и дальше, выпендрежника, если что, приструнить много легче, чем тихоню».