Ефим Сегал, контуженый сержант - Александр Соболев

Гапченко уперся взглядом в настольный календарь, будто изучал его, молчал.

-    Я убеждена в правоте Сегала, - продолжала Горина. - Однако, к сожалению, со мной не всегда соглашаются. И не только в райкоме, но и повыше. - Она не назвала, кто именно повыше с ней не соглашается. Об этом нетрудно было догадаться.

-    Зоя Александровна, вы - парторг ЦК. Неужели и там вас не понимают? — напрямик спросил Ефим.

Горина слегка покраснела, провела пальцами по лбу.

-    Видите ли, Ефим Моисеевич, наши оппоненты - она так и выразилась: «наши оппоненты», утверждают: ставить вопросы так резко, обнаженно, посредством заводской печати нельзя. Как ни прискорбно, мне самой от себя приходится прятаться за старую русскую пословицу: «один в поле не воин».

-    Почему же «один», Зоя Александровна? Вот я, например, всегда рядом с вами, Федор Владимирович тоже! - выпалил Ефим.

Гапченко продолжал внимательно изучать взглядом настольный календарь. Горина невесело рассмеялась.

-    Святая вы простота, Ефим Моисеевич! И как это у вас соседствуют - зрелый мужской ум, я бы сказала, не по возрасту мудрое знание жизни, и почти детская непосредственность! В общем, так, - сказала она, - Сегала мы в редакции оставим, но с условием...

Ефим хотел сразу же возразить, но Зоя Александровна посмотрела на него со спокойной твердостью, повторила:

-    С условием: несколько поумерить наступательный пыл.

-    И мне думается, так лучше будет, - наконец высказался Гапченко.

-    Кому лучше? - раздраженно спросил Ефим.

Гапченко снова уставился на настольный календарь, промолчал.

-    Что ж, товарищи, подытожим, что у нас с вами получилось. - Горина написала на чистом листе бумаги единицу. - Первое, - произнесла вслух, - дельцов из комбината питания Ефим Моисеевич разоблачил правильно, хотя и не всем воздано по заслугам. Но все-таки... Второе, о враче Богатиковой. Вопреки сопротивлению некоторых лиц, она от обязанностей парторга медсанчасти освобождена, по партийной линии ей объявлен строгий выговор... Третье, товарищ Цидилкин из состава парткома завода выведен, по административной линии строго предупрежден. Как видите, товарищ Сегал, трудитесь вы не зря. Спасибо вам, - она протянула Ефиму руку, - по крайней мере, от меня.

-    Тебе, Ефим, все понятно? - спросил Гапченко, когда они вернулись в его кабинет.

Ефим повременил отвечать редактору по существу. Нет, ему было многое непонятно. Так и следовало бы сказать, но он прекрасно знал Гапченко. Во избежание пустой полемики полушутя ответил:

-    В общем и целом...

Казалось, редактор вздохнул с облегчением:

-    Ну и хорошо.

Его, решил Ефим, вполне устраивало, что парторг ЦК фактически взяла на себя ответственность за прошлые и будущие действия Сегала.

-    Первое мая не за горами, - сказал Гапченко, - вот и напиши большой очерк. Можно на разворот. О лучших мастерах завода. Тема тебе близка. Желаю успеха!

Прежде чем отправиться в цеха по заданию, Ефим решил часок-другой полистать последние номера толстых литературно-художественных журналов. По обыкновению он уединился в читальне парткабинета, уселся в свой излюбленный уголок. Тихо... На столе - стопки журналов. Можно рассеяться и отдохнуть. Но Ефим сам себя обманывал, надеясь перебить чтением гнетущие мысли, которые возникли после встречи с Гориной. В ушах звучали ее слова: «Я убеждена в правоте Сегала... Со мной не соглашаются... Наши оппоненты утверждают обратное...»

Уже не в первый раз Ефим задумывался: что происходит? Он, советский журналист, пытается, как повелевает ему долг и совесть, активно вмешаться в жизнь, высветить ее негативные стороны, назвать поименно тех, кому чужды интересы народа. Но по мнению работников райкома партии, разоблачая скрытых врагов общества, он наносит обществу вред, потому что, выводя на чистую воду должностных лиц членов партии, бросает тень на саму партию... Логика!.. О нем уже «создается мнение» как о клеветнике, хотя он пишет только сто раз выверенную правду.

Как увязать это с неоднократными указаниями Ленина о более строгом спросе за проступки с членов партии? Выходит, его, Сегала, оппоненты пребывают в глубоком конфликте не столько с ним, сколько с ленинскими заветами! А пороки, с которыми не борются, естественно, не убывают. Наоборот, множатся, растут, и кто знает, какие размеры и формы обретут через двадцать, тридцать лет...

Предположим, рассуждал Ефим, в райкоме партии почему-то не действуют сообразно государственным, народным интересам, не доросли до их понимания, если судить, к примеру, по Великановой. Но ведь Горина не находит поддержки и в партийных верхах!.. В результате союзники, он и Горина, оказались как бы по одну сторону баррикады, а райком, аппаратчики ЦК партии - по другую, вместе с охраняемыми ими Грызо, Богатиковой, Гордиенко, Цидилкиным и прочими. Вот какая диалектика обнаруживается, какая расстановка сил вырисовывается! Есть от чего свихнуться...

А сколько врагов нажил он себе среди руководящих лиц на заводе? И только ли на заводе? Друга обрел - доброго, умного, честного - лишь одного, Зою Александровну Горину. Она в представлении Сегала олицетворяла собой истинного коммуниста. Такими, считал он, в партии должны быть не единицы - абсолютное большинство! Но жизнь упорно убеждала его в обратном.

Слава Богу, что сейчас не тридцать седьмой год. Не избежать бы ему страшной участи десятков и сотен тысяч советских граждан, ни в чем не повинных жертв ежовско-бериевско-сталинского террора. Лубянка, скорый суд, а то и без него, - марш, Сегал, «враг народа» в лагерь на поругание, на медленную, мучительную смерть... А ведь так было, было... У Ефима мурашки побежали по спине. - Почему же не может повториться?

Глава двадцатая

Первомайский номер заводской многотиражки, как показалось Ефиму, удался. Он не без удовлетворения прочитал свой очерк о лучших мастерах завода. С разворота газеты смотрели восемь фотографий старейших производственников, с поседевшими головами, немного усталыми глазами. Сколько труда вложили они за без малого полторы тысячи дней Отечественной войны в подготовку боевой техники для фронта!.. Без суеты, без громких фраз, до предела напряженно, порой, сутками не покидая свой пост, помогают стране выстоять и победить.

Недавно, беседуя с одним из них, Дугановым, Ефим спросил, что заставляет его, пенсионера со стажем, работать сверх меры и сверх сил. Может быть, партийный долг? «При чем тут какой-то долг, — возразил обиженно надтреснутым старческим басом Дуганов, — откровенно скажу: я о нем не помнил и не помню. Еще месяца за три до войны вышел на пенсию, семь лет переработал. Кабы не война, наверняка до последних дней так и прожил бы пенсионером, сами понимаете, года! Да и сердце пошаливает... Но война! Вот и все. Тут тебе и все долги».

«Война, - отвечали на аналогичный вопрос и другие мастера - герои его очерка, он назвал их по праву истинными героями Отечественной войны. - Всем трудно, здесь и все долги», - отвечали кратко, сурово, возвращаясь на свою изнурительную вахту.

... Как только Гапченко появился в редакции, он позвал Ефима к себе.

- Любуешься нашей газетой? И я, ей-богу, доволен. Может быть, впервые за мою редакторскую работу. Все получилось хорошо. Особенно мне нравится твой очерк. Умеешь ты, шельма, не только зло ругать, но и тепло похвалить, умеешь. Значит все будет у нас в порядке, а? - Следующее безотлагательное тебе задание, - продолжал Гапченко, - такое: немцы вот-вот капитулируют, победа наша близка. Буцет это, сам понимаешь, огромный всенародный праздник. Значит нам, не откладывая, надо готовить номер газеты к торжественному дню, заранее. За тобой две полосы под общим заголовком, условно - «Солдаты тыла». Времени мало, работа трудоемкая. Поэтому даю тебе в помощь Алевтину, - он искоса, со скрытой усмешкой глянул на Ефима, - не возражаешь?

-    Ладно, - согласился Ефим, - один, пожалуй, не успею.

Зазвонил телефон. Гапченко снял трубку.

-    Здравствуйте, Марфа Степановна... слушаю... Да, Сегал здесь, рядом со мной... Сейчас зайдем. - Он положил трубку на рычажок. - Слыхал? Нас с тобой Дубова вызывает. Зачем? - недоуменно пожал плечами. - Не знаю... Но начальство есть начальство. Идем.

-    Проходите, присаживайтесь, - сухо, официально пригласила Дубова вошедших в ее небольшой кабинет Гапченко и Сегала, одарив их ледяным взглядом сощуренных, маленьких, серых с желтизной глаз. Она развернула первомайский номер заводской многотиражки. - Вы, конечно, довольны своим детищем? Верно, газета удалась, неплохая, красочная. Однако, - Дубова причмокнула губами, покачала сокрушенно головой, - допущен грубый промах... к сожалению.

-    Промах?! Да еще грубый?! - понизив голос, проговорил Гапченко. Бледное лицо его стало серым. — В чем дело, Марфа Степановна?

-    Не догадываетесь?

-    Ей-богу, понятия не имею, — растерянно произнес Гапченко.