Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

Он начинал так:

— Как дела, Франческо? Давненько я тебя не видел.

— Хорошо, спасибо. А у тебя?

— Отлично, — торопливо отвечал Джанни.

— А как мама, все хорошо?

— Конечно, спасибо.

— Дядя? Он тоже себя хорошо чувствует?

— Да, очень хорошо.

— А сестра?

— Моя сестра? Но у меня нет сестер.

— Ах, проклятая рассеянность! Я что-то перепутал. Ну а дела? Хорошо идут?

— Довольно-таки.

— Прекрасно. Послушай, ты даже не представляешь, насколько мне неприятно обращаться к тебе в подобных обстоятельствах, но я хотел бы попросить у тебя взаймы шестьдесят, в худшем случае… пятьдесят тысяч франков. Я верну через несколько месяцев.

Франческо пытался торговаться, но кончалось тем, что давал. Бывало, через месяц Джанни вновь появлялся на горизонте и разыскивал нас в одном из насиженных кафе. В конце вечера он обычно предлагал немного проводить своего лучшего друга Франческо. Как только они оставались вдвоем, он сразу же заводил ту же пластинку, только вместо сестры спрашивал о здоровье брата, которого у Римлянина тоже не было. Тогда он переходил к насущной теме:

— Ты дал мне в долг пятьдесят тысяч, так?

— Так.

— Десять дней назад я вернул тебе двадцать, так?

— Так.

— Остается тридцать тысяч долга, так?

— Так.

— А что если ты сейчас отдашь мне двадцать тысяч, которые я тебе вернул, и добавишь еще десять? Тогда я буду должен тебе шестьдесят тысяч, согласен?

— Согласен.

— Не знаю, как тебя и благодарить. Думаю, верну через два месяца.

Всякий раз, когда Франческо представлялась возможность помочь соотечественнику, он охотно это делал, но в случае с Сиракузой веселился от всей души. Всякий раз, когда маленький Джанни из Бари начинал перебирать четки своих вопросов по поводу здоровья родственников своего друга, Римлянин вдруг застывал в картинном изумлении.

— Джанни, как ты мог забыть мою матушку? — упрекал он Сиракузу.

— Ах, да. Извини. Извини меня, пожалуйста.

Однако с годами эти шуточки стали нас утомлять, поэтому на втором вопросе мы грубо его обрывали:

— Сиракуза, не будь засранцем. Говори сразу, сколько тебе надо?

На что маленький Джанни, делая вид, что его оскорбили, отвечал:

— Прошу вас, минуточку, давайте все по порядку. Ведь не звери же мы. Все в свое время, — и невозмутимо продолжал свой инквизиторский репертуар с того самого вопроса, на котором его остановили.

За десять лет (насчет мелких сумм он никогда не беспокоил Франческо) мы раз сто обозвали его засранцем. И ничего с ним нельзя было поделать: он занимал деньги только после того, как справится о состоянии здоровья всех ваших родственников.

Он был заядлым полемистом и хотел побеждать в каждой дискуссии. Начинал он обычно так: «Извини меня, Джузеппе, но я хотел бы напомнить… Прошу, Франческо, скажи… скажи же… Извини меня, Джулио, не хотелось бы задевать твое самолюбие, но аргументация Сортира безупречна».

В качестве банкира он предпочитал Франческо Рубирозу, а в качестве консультанта по работе и советчика — Джузеппе Примаверу. Понять это более чем легко, поскольку только настоящий сквалыга может давать советы более мелкому, а Примавера питал по отношению к Джанни отцовские чувства и выставлял их напоказ. Прежде всего, потому, что он был на три года старше Джанни, а кроме того терпеливо его слушал и даже отказывался от полемики, когда речь заходила о возможностях сделать карьеру в ОЭСР. Затем, будучи не меньшим сквалыжником, Джузеппе видел в Джанни распущенного сынка, мота, которому следует внушить чувство ответственности и, особенно, понимание значения капитала, не марксова, а собственного.

Все это время Франческо показывался редко. Он был полностью поглощен любовью к Николь, которая оказалась в интересном положении. Об обычном аборте, который делают на втором или третьем месяце беременности, не могло быть и речи, потому что Николь заметила все лишь на четвертом, а до этого у нее все было нормально с месячными. Врачи утверждают, что подобные вещи, хоть и не очень часто, происходят.

Мой бедный друг Франческо серьезно влип. Николь, с врожденной способностью женщин к приспособленчеству, сделалась еще более мягкой, податливой, влюбленной, вела себя, как покорная рабыня. Ничего сверхъестественного в этом не было. Ее подстегивали два обстоятельства: невозможность сделать аборт (в то время, к тому же, эти операции во Франции были запрещены, стоили невероятно дорого и осуществлялись подпольно), а с другой — желание выйти замуж.

И вот эта нахалка, уверенная, что Римлянин уже полностью у нее в руках, совершила фатальную ошибку. Она повела его посоветоваться с известным парижским адвокатом, любовницей которого была, но надеялась стать и его женой. Франческо она сказала, что речь шла о старом друге семьи, у которого когда-то был флирт с ее сестрой, что это известный «король адвокатов» — представитель высших кругов, который благодаря своим широчайшим связям и влиянию найдет способ избавить их от неприятностей. Николь очень хотела выйти замуж, но ей очень не хотелось огорчать отца, старого вояку-расиста, участника африканской и алжирской войны, который вышвырнул из дома свою старшую дочь Фернанду за то, что она осмелилась влюбиться в одного негритянского дипломата, забеременела и вышла за него замуж. Николь ни в коей мере не желала, чтобы Римлянин женился из-за ребенка. Я тоже старался убедить его, что после всех примиряющей женитьбы у нее все равно останется сомнение, не стала ли она синьорой Рубирозой не по любви, а в силу обстоятельств. К тому же, старый папа-милитарист, будучи добрым французом, терпеть не мог иностранцев, и чтобы завоевать его благосклонность итальянцу, кандидату в мужья для его второй и самой любимой дочери, надо было постараться войти в эту семью дипломатичнее профессионального негра-дипломата, провалившего дипломатическую миссию из-за незнания законов стратегического отступления, одинаково важных как в дипломатии, так и в любви.

У Франческо была одна очень хорошая черта. Я неоднократно замечал, что когда он говорил с женщинами, он делал вид, что верит всему, что бы они ни говорили. Даже та немочка, что страдала манией величия (а сколько их было!) и не имела даже мелочи, чтобы расплатиться за булочку и кофе с молоком, рассказывавшая ему об отце — президенте фирмы «Мерседес», из-за чего она вынуждена быть в Париже инкогнито, чтобы пожить на свободе, обрела в нем верного и почтительного рыцаря, считавшего для себя честью быть рядом с такой важной дамой и счастливого тем, что делит постель с «ее высочеством». Он исходил из очень здравого принципа: «Я ее хочу, стало быть, не возражаю». Если перевести это на наш студенческий жаргон, получается: prima coita, poi cogita[29].

Итак, однажды вечером Франческо согласился приехать в дом этого адвоката X, человека высшего света, а также «высшего класса», обаятельного и уверенного в себе. Адвокат посоветовал Николь сделать естественный аборт: ввести внутрь небольшой зонд, через который кровь получит отток от плода, и через какое-то время произойдет его выброс. Он предупредил, что есть опасность кровотечения и до того «простер» свой альтруизм, что дал адрес «гидравлика», который вставит Николь эту трубку. В конце концов он даже предложил услуги своей конторы для подготовки необходимых документов к бракосочетанию моего друга и «искрометной» Николь.

Вот тут-то француженка и сделала свою фатальную ошибку. Она сказала, что ей надо бы в туалет, поднялась и, не спрашивая, где это находится, направилась прямо туда. Более сообразительный адвокат, заметив оплошность, тут же вскочил на ноги, догнал ее в коридоре и закричал, чтобы услышал Франческо:

— Зеркала слева, а туалет тоже слева, но в самом конце коридора! Подождите немного, я вас провожу!

Франческо сделал вид, что ничего не понял. И все-таки ему стало ясно, что Николь не впервые в этом доме. Он принялся рассматривать эстампы талантливого английского художника-юмориста XVIII века Хогарта, который очень котировался на антикварном рынке. Переходя от эстампа к эстампу он дошел до начала коридора, где в одном из защитных стекол увидел отражение страстного поцелуя между адвокатом и Николь.

Здесь мне придется признать превосходство северян над южанами. Я никогда бы не сдержался, чтобы не выхватить нож, а Франческо (он сам потом мне признался) стал холоднее льда, хотя сердце его прыгнуло куда-то вниз. Он вернулся в гостиную, удобно расположился и стал ждать, пока они вернутся.

С Николь он по-прежнему разговаривал с отеческой нежностью. В конце концов решили, что девушке слишком рано связывать себя путами материнства: ей едва за двадцать. К тому же не стоило забывать и об отце. Человек он был нетерпимый и не вынес бы, чтобы и на этот раз его самая любимая дочь вышла замуж так же «позорно» (как он считал), как и первая. Франческо во всем согласился с адвокатом и даже смог сказать: