Убийство в Озерках - Мария Шкатулова

«Люськино» послание Юрганов найдет только завтра, значит, в Москву поедет послезавтра, когда их с Люськой уже не будет: они к этому времени уже целые сутки проведут в пансионате, где Салтыков, не пожалев денег, заказал номер люкс.

Само послание сделано аккуратно, карандашом — для пущего правдоподобия, измененным почерком, на случай, если Юрганов знает, какой у Салтыкова почерк. Да и значения все это не имеет, потому что письмо через несколько дней в любом случае будет у него в руках.

Но Салтыков все равно нервничал. Вдруг он плохо рассчитал или плохо сработает почта и письмо не придет до тридцать первого? Тогда все пропало: не получив письма, он не сможет ничего сделать, вернее, не рискнет. И Салтыков, вытирая носовым платком вспотевшие ладони, подумал, что поездка в пансионат пришлась очень кстати, так как нервы у него шалят не хуже, чем у беременной бабы.

Когда в первом часу ночи Люська вернулась от Лены Мироновой, Салтыков, уже лежавший в постели и читавший газету, чтобы не заснуть, спросил:

— Как провели время?

— Нормально.

— А платье?

— Что — платье?

— Как Ленка нашла твое платье?

— Нормально. И, представь себе, кольцо тоже.

— Что — тоже?

— Кольцо ей тоже понравилось.

— Ну, это она врет.

— Что значит — врет? Кому врет?

— Тебе, конечно. Да и мне.

— Тебе? А ты здесь причем?

— Я ей звонил.

— Звонил? Зачем?

— Во-первых, поздравить, а, во-вторых, спросить про кольцо.

— О, Господи, далось тебе это кольцо!

— Скорее всего она соврала, из вежливости. Не хотела признать, что у тебя дурной вкус.

— У меня? Дурной вкус? У Ленки — хороший, а у меня — плохой? Должна тебя разочаровать: вкусы у нас одинаковые. Ленка сказала, что хочет купить себе такое же. Вот так.

— Неужели правда?

— Представь себе! А чего, собственно, ты улыбаешься?

— Ничего, просто так, — ответил Салтыков и повернулся на другой бок.

7

Проблемы начались на второй день их пребывания в пансионате, когда Салтыков за завтраком объявил, что должен съездить в Москву.

— Это еще зачем? — спросила Люська и вперила в него подозрительный взгляд.

— У меня дела, — ответил Салтыков, глядя в сторону.

— Если у тебя дела, зачем ты притащил меня сюда? Я не собираюсь здесь сидеть в одиночестве.

— Ты, кажется, хотела поработать?

— А ты, кажется, хотел отдохнуть?

— Я съезжу ненадолго и к обеду вернусь.

— Да мне все равно, когда ты вернешься! Я только хочу понять, для чего ты меня сюда притащил?

— Ты, кажется, хотела отдохнуть от готовки?

— С каких пор тебя это интересует?

— Как видишь, интересует, если я привез тебя сюда.

— Можно подумать, ты собирался от меня отделаться.

— Я же сказал, что к обеду вернусь, — зарычал Салтыков, начинавший терять терпение, но все еще сдерживаясь, так как прекрасно понимал, что, если Люська взбрыкнет и уедет в Москву, вернуть ее сюда он не сможет никакими силами. «Вот стерва!» — думал он, с ненавистью глядя, как она ловкими и спокойными движениями намазывает маслом сдобную булочку — гордость местной кухни. «Ей же совершенно наплевать, где я: здесь или в Москве. Ей просто нужно потрепать мне нервы и больше ничего».

Салтыков раздражался, хотя в глубине души был рад, что супружница ведет себя по отношению к нему как всегда, потому что проявления ее дрянного характера, ее выходки, или, вернее, то, что он называл ее выходками, поддерживали в нем необходимую злость.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Сегодня я не поеду, но завтра мне все равно надо повидаться с Брендой.

Никакая Бренда его не ждала, и ему это было хорошо известно. Бренда уехала и должна была вернуться не раньше середины ноября, но Салтыков знал, что Люська относится к Бренде с необходимым почтением: то ли потому, что та ей нравилась, то ли потому, что Бренда все-таки была главным источником их доходов.

— Налей мне еще кофе, — сказала Люська, и Салтыков понял, что на этом инцидент исчерпан.

В номере оказалось, что Салтыков «забыл» положить в сумку Люськин сотовый, и снова началась перебранка.

— Так я и знала! Тебя ни о чем нельзя попросить, — проворчала Люська, но Салтыков перебил ее.

— Ах, вот как? Нельзя попросить? А мне казалось, что еще недавно ты кое о чем меня просила, и я…

— О чем это я тебя просила?

— То есть, как — о чем? А платье? А кольцо?

— Ну все! Начинается! — сказала Люська и, закурив сигарету, отошла к окну.

— Что? — не выдержал Салтыков, — что ты сказала? Начинается? Что, собственно, ты имеешь в виду? Я привез тебя сюда, чтобы ты, по твоим же собственным словам, отдохнула от кухни, если, конечно, можно считать кухней ту несчастную отбивную с салатом которую я ежедневно получаю на ужин. Я выложил за этот номер бешеные бабки, тогда как моя мать давно просит меня купить ей путевку в санаторий, а я все отговариваюсь какими-то несуществующими причинами. Я собираюсь съездить в Москву по делам, чтобы заработать очередную порцию зеленых, которые опять уйдут на твои тряпки, а ты смеешь мне заявлять, что…

Ему было, что сказать ей, но Люська, хлопнув дверью, вышла в коридор, предварительно смерив его этим своим насмешливым взглядом, который он так ненавидел. Салтыков сел и схватился за голову. «Ничего не выйдет, — думал он, — ничего. Целую неделю нам здесь не прожить, если уже в первый день она устраивает мне сцены. Если она вернется в Москву и ей дозвонится Юрганов (а он, конечно же, дозвонится), то все пропало. И не просто пропало: она обо всем догадается, ну, конечно».

И Салтыков, взяв себя в руки, пошел мириться.

— Ну, ладно, извини, — сказал он супружнице, подсев к ней в холле, где она пристроилась перед телевизором, — ну забыл я твой мобильник — с кем не бывает? Пока я здесь, можешь пользоваться моим. Ну? Мир?

Ему, конечно, хотелось добавить пару слов и попросить ее пользоваться его телефоном «в разумных пределах», а не болтать с подружками, как она привыкла, часами, но он вовремя сдержался. Ничего, несколько дней он потерпит…

Дело в том, что когда несколько лет назад они оба обзавелись мобильными телефонами, оказалось, что экономный Салтыков тратит на разговоры в десять раз меньше, чем его благоверная, у которой вообще не было привычки отказывать себе в чем бы то ни было. Она болтала по мобильнику, сидя за рулем своего «фольксвагена», хотя он много раз предупреждал ее, что это опасно; она звонила по нему из своей редакции, где было полно телефонов, но ей, видите ли, удобно было поговорить из коридора, потому что там ее никто не слышит; иногда она даже ухитрялась звонить по нему из дома, если в этот момент Салтыков занимал домашний телефон. Словом, она, по своей привычке, не считалась ни с чем, и в один прекрасный день Салтыков заявил, что впредь не будет оплачивать ее счета, и телефонный бюджет был поделен на его и ее половину. Люська тогда расхохоталась ему в лицо, но свои аппетиты умерила (он прекрасно это заметил), и с тех пор ей было строжайше запрещено прикасаться к его сотовому телефону. Конечно, он не привез ее мобильник вовсе не потому, что забыл его, и уж, конечно, не из соображений экономии, а просто потому, что не хотел снабжать ее связью: вдруг ей взбредет в голову позвонить кому-нибудь в тот момент, когда он 31-го числа повезет ее на дачу.

С поездками в Москву тоже все обстояло не так, как представлялось Люське. Ни к какой Бренде ему вовсе не было нужно, но он хотел приучить Люську к мысли, что будет время от времени отлучаться, чтобы в тот момент, когда ему придется ехать «отлавливать» письмо (и, возможно, не один раз), она не станет ему мешать.

Вечером помирившиеся супруги отправились в кинозал посмотреть американский триллер, недавно вышедший на экраны. Герой — роковой мужчина — отправлял своих любовниц на тот свет, завладев их состоянием.

— Ну и как тебе? — спросил Салтыков, когда после фильма они вышли немного прогуляться.

— Да так, — сказала Люська, зевнув, — ерунда, неправдоподобно.

— Ты считаешь? — спросил Салтыков, почти обидевшись, — а мне понравилось.

На следующий день он уехал в Москву, навестил мать, у которой не был уже недели три, если не считать того, что перед пансионатом завез ей их собаку — эрделя по кличке Гаврик. Перед матерью, как всегда в последнее время, разыгрывал счастливого и любящего мужа и с воодушевлением рассказывал о последней Люськиной статье. Потом заехал в студию, поболтал с Потехиным (так, ни о чем) и вернулся в пансионат.

Прошло три дня. В субботу рано утром, пока Люська еще спала, Салтыков ринулся в Москву в надежде, что письмо пришло. Повезло ему в одном: с почтальоншей он столкнулся нос к носу, и ждать, следовательно, ему не пришлось. Но письма не было. По воскресеньям, как известно, почту не разносят, поэтому он мог спокойно поспать сам и не раздражать Люську, но в понедельник ему придется поехать непременно, потому что в понедельник письмо наверняка придет.