…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава XII. Горькая жатва
«Мои книги легко читаются»
Книгу «Золотая жатва. О том, что происходило на обочинах Холокоста» ты написал вместе с Иреной Грудзиньской-Гросс спустя десять с лишним лет после развода. Как вам работалось?
Мы очень много разговариваем, вращаемся в одной и той же интеллектуальной среде, так что совместная работа над «Золотой жатвой» не требовала какой-то специальной подготовки. Мы — близкие люди, давно связанные общими интересами.
Ирена сказала мне, что, начав заниматься Холокостом, человек попадает в своего рода зависимость. Это подобно яду, наркотику, от которого невозможно освободиться. Можно только продвигаться вперед, забираясь все глубже и глубже. Ты разделяешь ее мнение?
Я тоже так думаю. Неловко признаваться, но это увлекает — чувствуешь, что делаешь что-то важное.
Вы разговаривали о Холокосте с детьми?
Вероятно, мы как-то передали им свою страсть или, точнее, — не знаю, как это назвать, — манию. Холокост постоянно присутствовал в наших разговорах, также в связи с моими перипетиями, связанными с этой темой. Так что дети неравнодушны к этой проблеме. Но они и раньше росли в атмосфере внимания к защите прав человека, что, в свою очередь, является основным содержанием «мартовского» опыта. Опасность, угрожавшая свободе, сформировала и объединила среду, в которой вращались их родители, круг людей, сблизившихся еще в ранней юности. Думаю, для наших детей это было очень важным опытом. Где бы мы ни оказались, в Нью-Йорке, в Калифорнии, в Польше, везде у нас друзья, кто-то к нам приезжает, мы к кому-то едем. По всему свету двери наших домов открыты друг для друга.
Дети чувствуют себя поляками или американцами?
Что за вопрос — разумеется, американцами. Там они родились, выросли, получили образование, там они живут, у них свои семьи. Английский — главный для них язык, хотя оба говорят по-польски, потому что дома между собой и с ними мы всегда говорили по-польски.
Но ты затрагиваешь такие глубины души… Я помню одну сцену, когда мы ехали на каникулы в Калифорнию. Томеку было, кажется, семь, Мадзе — пять. Мы остановились где-то в американской глубинке — этакое стопроцентное «nowhere»[231], какая-то дыра — в придорожной кафешке. Человек, сидевший за соседним столиком, услышал незнакомый язык и спросил, откуда мы: «Where are you from?» На что все четверо одновременно ответили — мы с Иреной: «From Connecticut» (мы тогда жили в Нью-Хейвене), а дети, тоже в унисон: «From Poland»[232]. Это было для нас полной неожиданностью — они на тот момент еще ни разу не были в Польше, потому что «мартовских» эмигрантов начали пускать в страну только после 1989 года.
А может — подумалось мне сейчас, когда ты спросила, — дети, в отличие от нас, по-настоящему знающие английский язык, дали на заданный вопрос правильный ответ? Потому что мы, хоть и жили тогда в Коннектикуте, на самом деле были и остаемся «from Poland».
Подтолкнуло ли тебя к написанию «Золотой жатвы» — как в случае предыдущих книг — какое-то конкретное событие?
Да, подтолкнула очень конкретная вещь — фотография, опубликованная в «Газете Выборчей» после публикации «Страха».
Журналисты обратились к сюжету, который в «Страхе» лишь намечен, буквально несколькими словами: вскрытие массовых могил. Они поехали, провели журналистское расследование и сделали этот снимок. Когда я увидел его в «Выборчей», у меня челюсть отвисла. Не только из-за того, что на нем изображено — а изображена группа кладбищенских гиен в Треблинке, которые гордо фотографируются на фоне горы черепов вместе с милиционерами, которые, явно прибыв для того, чтобы разогнать гробокопателей, присоединились к этой теплой компании и охотно снимаются вместе с ней на память.
Этот снимок меня шокировал. Но еще больше шокировало то, что его публикация не вызвала никакой реакции, никакой дискуссии, ничего. Тишина. Точно так же, как никакого отклика не вызвало издание двух обширных томов Института национальной памяти «Вокруг Едвабне» (2002), в которых черным по белому доказывалось, что Едвабне — капля в море убийств, совершенных поляками по отношению к их еврейским соседям летом 1941 года на территории одного только Белостокского воеводства.
Конечно, о разграблении могил было известно и раньше, это обсуждалось еще в послевоенной прессе. На эту тему опубликовано множество текстов. Так что можно сказать: в этом нет ничего нового. Но для меня в этой фотографии заключена одна поразительная вещь. Уже само желание запечатлеть это мгновение — загадка. Зачем? Иметь на память и показывать знакомым? Раскапывание могил и поиск в них добычи — приятное мгновение, достойное того, чтобы его запечатлеть, повод для гордости? Эти люди не испытывают стыда?
Так получилось, что вскоре кому-то в издательстве Oxford University Press пришло в голову издать серию книг, построенных вокруг одной фотографии, сжато повествующих о какой-то проблеме. Обратились они и ко мне. Я подумал, что у меня в памяти есть снимок, о котором я хотел бы написать.
Раньше ты никогда не видел подобных фотографий?
Нет.
Даже во время работы в архивах или разговоров с разными людьми на тему Холокоста?
Нет. Существуют разные описания того, как это происходило. Например, в Освенциме, где территория охранялась, но все равно шли масштабные раскопки — люди рыли по ночам, в темноте, подсвечивая себе фонариками, как шахтеры. Не говоря уже о территориях других лагерей смерти, неогражденных и неохраняемых. Это было явление массовое, организованное и одобряемое местным населением.
Впрочем, это происходило не только в Польше, но и на территории всей Центральной Европы. У меня есть в Берлине знакомая, которая добивается увековечивания памяти о евреях, убитых на Украине и лежащих в общих могилах. Она рассказывала, что, например, в Ровно к месту массовых казней вел длинный импровизированный туннель, проложенный под близлежащим шоссе.
В «Золотой жатве» исходной точкой является фотография мародеров, но затем история разрастается.
Будь то Едвабне, послевоенные погромы или ограбление общих могил — это одна и та же история, просто в разных обличьях. История польского антисемитизма.
Когда в 2002 году, после «Соседей», вышел изданный Институтом национальной памяти двухтомник документов и научных исследований, озаглавленный «Вокруг Едвабне», мне казалось, что возврат к прежнему мышлению — что, мол, это было исключение, эпизод — невозможен. Ведь там были опубликованы стенограммы судебных процессов над людьми, на которых лежала вина за убийство
