…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То, что голосом польского католицизма в том, что касалось драмы в Едвабне, стал для Епископства священник-антисемит, а не глубоко верующая Праведница народов мира, трудно принять. Почему ни один прелат не приехал вместе с Выжиковской в Едвабне? Это глупость или антисемитизм? Ни один представитель этой среды, мыслящий иначе, не решился показать своим коллегам, как должен ввести себя католический священник перед общей могилой убитых людей.
Глава Х. Встречи
«В сущности, я всегда страдал раздвоением воображения. Жил за границей и одновременно в Польше, в польской истории»
Когда ты впервые приехал в Польшу?
Слушай… это было, когда Адам Михник писал статью «Ваш президент, наш премьер». Я помню, потому что мы гуляли, обсуждали, какой путь пришлось пройти, чтобы Польша достигла этой точки, а он мне рассказал о статье, над которой в тот момент работал. Это была прекрасная идея.
Текст «Ваш президент, наш премьер» был напечатан в «Газете Выборчей» 3 июля 1989 года.
Значит, мы встретились несколькими днями ранее. Я ненадолго приехал в Польшу после выборов. Мне было очень интересно, какова эта новая Польша — после двадцатилетнего перерыва. Потому что все это время «мартовских» эмигрантов не пускали в страну.
И как тебе понравилась Польша 1989 года?
Я был удивлен, потому что… все выглядело так, как я помнил. Да, конечно, новая Лазенковская трасса, что-то еще, но моя улица вообще не изменилась: аптека где была, там и осталась, магазин где был, там и остался, и кафе на прежнем месте. И телефонные номера у знакомых прежние, только в начале прибавились две цифры.
С одной стороны, какая-то радость оттого, что этот мир вновь мой, с другой — чувство, будто время здесь остановилось. Но так было очень недолго, вскоре все начало меняться с головокружительной скоростью.
Когда ты приехал снова?
Летом 1990 года. Мне дали академический отпуск на год, и мы приехали в Польшу всей семьей — с детьми и моим отцом. Остановились у Стефана Меллера[216], с которым договорились об «обмене»: он с семьей отправится в Америку и будет жить в нашем доме, а мы — у них.
Ты думал о том, чтобы вернуться в Польшу навсегда?
Нет.
Почему?
Это было бы сродни землетрясению. Мои дети родились в Америке, отцу 87 лет, я не смог бы его там оставить, и потом — работа. Кроме того, это психологически был для меня очень трудный период, снова дала о себе знать депрессия, наш брак рушился. Я не представлял себе, откуда взять душевные силы на полную реорганизацию семейного быта.
Я получил тогда стипендию Института гуманитарных наук у Кшиштофа Михальского, в Вене. Мы договорились, что я буду проводить две недели в Варшаве и две — в Вене. Это был фантастический маятник, потому что после каждого возвращения из Вены в Варшаву… оказывалось, что все выглядит иначе. Подобно тому, как до этого на протяжении двух десятилетий все оставалось по-прежнему, так теперь революционные перемены совершались за две недели. Был магазинчик — нет магазинчика. Стоял человек с лотком — теперь стоит киоск. Напор этого стремительного капитализма потрясал. Я говорю о чисто визуальных впечатлениях, а ведь была еще и политика. Перманентно бурливший котел.
Вы попали на первые президентские выборы.
Ощущалось огромное напряжение. На плакатах Мазовецкому пририсовывали звезду Давида. И этот абсурдный Тыминьский, полный шарлатан, который переиграл в первом туре Мазовецкого[217]. (Я его вспомнил, когда мы выбрали Трампа.) Мои дети ходили в польскую школу, и там вдруг ввели Закон Божий — впрочем, его можно было не посещать, потому что это был последний урок. Магда училась во втором классе, у всех девочек первое причастие, так она сказала одной однокласснице, что у нее причастия не будет, потому что она еврейка. А та, шокированная, заверила, что никому не скажет, это их большая тайна…
Это тебе претило?
Это — как раз нет. А потом сразу началась «война в верхах», и снова где-то забулькал опаснейший националистически-антисемитский коктейль. Но это был поразительный период, исполненный прекрасной энергии. Победа свободы, в которой очень важную роль играли многие мои друзья и знакомые.
Кроме стипендии в Вене у тебя была какая-то работа в Польше?
Нет, я не смог найти себе место. Меня немного задело, что ни один из старых знакомых не подумал что-то мне предложить. Хотя, конечно, я понимал, что все тогда были очень заняты, все участвовали в важных и сложных делах, потому что — по блестящей формуле Тимоти Гартона-Эша[218] — нужно было придумать, как превратить рыбный суп в аквариум, то есть в обществе «реального социализма» создать рыночную экономику и политическую демократию. Короче говоря, я сам должен был что-то найти, но у меня на это не было сил.
Ирена устроилась в Польше гораздо легче. Зацепилась тут, там. На телевидении, в «Выборчей». Даже подумывала, не остаться ли в Польше навсегда, но детям в польской школе было плохо. На год, чтобы выучить язык и так далее — ладно, но не более того.
А политика тебя не привлекала? Ты не хотел ею заняться?
Я не обладаю политическим темпераментом. Меня, скажем, очень интересует социология политики, но конкретные действия — это нечто совершенно иное. Тогда в Польшу приехал мой профессор из Йеля, тот, о котором я тебе рассказывал, — Хуан Линц. Это был большой эрудит и специалист по процессам трасформации режимов, он множество работ написал на тему так называемого испанского пути к демократии. Так что Польша 1990 года, разумеется, представляла для него огромный интерес. Мы организовали ужин, на котором были он, Геремек, еще несколько человек, заново создававших эту Польшу.
Ты говоришь, что не хотел вернуться в Польшу насовсем, не хотел заняться польской политикой, но в своих научных интересах ты никогда не выходил за пределы круга польских проблем.
Это правда, в сущности, я всегда страдал раздвоением воображения. Жил за границей и одновременно в Польше, в контексте польской истории. И знаешь, это касается не только меня. Отсюда издательство «Анекс», которое мы основали, отсюда помощь со стороны эмиграции Комитету защиты рабочих. Польские дела всегда были для нас, поколения мартовских событий 1968 года, необычайно интересны и важны.
Ты собирал в США деньги для пострадавших в Радоме[219].
В Америке
