Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века - Жорж Вигарелло

эльзасским чурбаном»[721],[722], а слуги — «жирным слоном»[723],[724]. Более «скромный» гастрофор, как Мэрф из «Парижских тайн» Эжена Сю, несмотря на дородность, может быть «подвижным и крепким»[725]. Он может быть воинственным задирой, поэтому «ценится», в отличие от заплывшего жиром барона Нусингена: он и толст по-другому, и двигается по-другому. У полноты есть свои «степени», как и свои впервые изобретенные категории.

Здесь появляется и обязательная отсылка к милому или забавному образу толстяка, персонажу исключительно мужского пола, чаще скромного происхождения: светскому «бонвивану», веселому толстяку, «простаку» — ближе к персонажу народной культуры. «Прославленный Годиссар», коммивояжер из «Человеческой комедии», воплощает этот образ шаг за шагом, соединяя хитрость и житейский ум, тяжеловесность и сноровку. Он хороший рассказчик, хороший сотрапезник, можно сказать, «весельчак»[726], играющий своей неуклюжестью и тяжеловесностью, подчеркнутой его «путешествиями в дилижансе»[727]. Он говорлив и находчив, он подтрунивает и шутит, он привлекателен, как многие люди «в теле», а не заплывшие жиром. Его чопорная непринужденность легко переходит в общительность:

Каламбуры, раскатистый хохот, лицо веселого монаха, румянец францисканца, внешность в духе Рабле, одежда, тело, ум, повадки — все сливалось воедино, придавая всей его особе что-то подкупающее, некую приятную игривость. <…> Годиссар превращался в самого тонкого, в самого хитроумного дипломата[728],[729].

Конечно, полнота неоднозначна и иногда может быть не столько отталкивающей, сколько соблазнительной. В мифологии полноты существует некая амбивалентность, можно сказать, не очень заметное противоречие[730]. Герой должен быть крепким и живым, корпулентным, но не ожиревшим.

Наконец, мужская фигура может быть «шаром», мужчина может иметь «шарообразный живот»[731]; жир может быть едва ли ни где угодно, возможно даже ожирение всего тела. Множество примеров отыскивается в творчестве Оноре Домье — все его неуклюжие жандармы, депутаты, нотабли[732]. Символом может служить депутат Буле в сатирическом еженедельнике «Ревю комик» в 1849 году[733]:

Этот прелестный шар — Буле <…>

В ящик для голосования попал каждый шар[734].

По новой классификации начала XIX века округлость признается характерной для женской фигуры. Ожирение всего тела может быть вызвано малоподвижным образом жизни, типично «женским» недостатком. Например, «базарная баба» из книги «Французы, нарисованные ими самими» вызывает «взрывы хохота» своими «ужасающими пропорциями и чудовищным размером талии»[735]. Такова и «старая дева», персонаж «Человеческой комедии»: в результате «безмятежной и добродетельной жизни» ее «подбородок, утроившись, укоротил шею и придал неповоротливость голове»[736],[737]. Добавим сюда «социальную» оптику: впервые дается географическая или коллективная «привязка» полноты. Взгляд стигматизирует группы, определяет принадлежность к тому или иному социальному слою, концентрируется на городских кварталах: «часто заметная полнота»[738] проституток в 1836 году стала темой исследования Александра Парана-Дюшатле. Парижский врач, которого сегодня мы могли бы назвать социологом, считает это результатом «слишком частого приема горячих ванн», питания «урывками», что связано с их образом жизни и, что важнее всего, с абсолютно «бездеятельным» существованием[739] — беспечностью, отсутствием движения. Иными словами, с «полуживотным»[740] существованием, которое ведут «толстые куртизанки, ожиревшие в своей праздности»[741], женщины в замкнутых пространствах, продавщицы из тесных лавочек, наконец, ведущие сидячий образ жизни гризетки, «к 35 годам превращающиеся в мелких буржуа» и, «как это ни печально, заплывающие жиром»[742].

Несомненно одно: мужчине, в отличие от женщины, прощается некоторая «округлость» — несмотря на то что туго затянутая поясом талия впервые становится идеалом для мужской фигуры.

Утвердившийся живот буржуа

Гастрофор обладает идентичностью буржуа. Его облик не похож на толстые и дряблые тела финансистов и коммерсантов Старого режима. Овальный живот как будто установил стабильность, со всей определенностью утвердив «респектабельность».

На эту мысль наводит осанка. Первый пример — хозяин дилижанса из «Французов, нарисованных ими самими». «Ярко выраженная полнота» придает ему «значительности, которая так ему идет»[743], апломб «буржуа из Солони», занимающего доминирующее положение среди крестьян и поселян, который держит руку на «важном пузе», а «в обществе ходит выставив живот вперед»[744]. У него толст лишь живот, а нижняя часть тела потоньше: Брийя-Саварен упоминает «тонкие сухие ноги»[745], описывая легкость, с которой тот двигается. Его полнота «допустима», она позволяет показать всю «серьезность» персонажа.

«Важный» живот буржуа сразу же противопоставляется, среди прочих, обвислому животу и слабой фигуре крестьянина из той же Солони, человека, питающегося скудной растительной пищей, что приводит к вздутию «потрохов», как у «жвачного животного»[746]. Конечно, это грубое сравнение, но оно впервые наводит на мысль о социальных различиях полноты: пузатый буржуа крепок, а пузатый крестьянин, в отличие от буржуа, злоупотребляющий грубыми и некачественными продуктами, слаб. Таковы нормандские крестьяне, чья «дородность быстро переходит в ожирение»[747]. Множатся категории «гастрофоров», «сильные» обладатели животов противопоставляются «хилым». Точно так же в 1830-х годах появляются и классификации других физических характеристик, новый предмет, вызывающий любопытство. Например, обнаруживаются различия в росте, горожане оказываются выше сельских жителей, а смертность, наоборот, выше в сельской местности, чем в городах[748]. Эти наблюдения в очередной раз подтверждают, что в начале XIX века большой плотный живот буржуа становится одним из символов власти.

Еще одна форма «довольства буржуазным благополучием» — холодность, даже дистанцированность персонажа, что создается общей его дородностью. Эти люди описаны в мельчайших подробностях. Таков, например, нотариус из «Французов, нарисованных ими самими», «под толстым слоем жира и удовлетворенности жизнью»[749] скрывающий свою бесчувственность, человек «толстый и низкорослый», уверенность в себе которого проявляется «в неизменной чопорности» осанки. Таков же один из героев «Тридцатилетней женщины» Бальзака, «толстый и жирный»[750], как будто «привинченный к стулу» нотариус, полнота которого создает ему совершеннейшую невозмутимость.

В конечном счете подобная полнота может считаться положительным качеством, только если речь идет о мужчинах. Она начинает прочно ассоциироваться с «корпулентностью, в которой трудно отличить мускулы от жира»[751], создает «манеру держать себя»[752], воплощающую социальный статус.

Высмеиваемый буржуазный живот

Последствия этого неоднозначны. Дело в том, что живот, символизирующий власть, может вызывать иронию. Насмешка оказывается тем более заметной, что критика в 1820–1940-х годах стала свободнее. Широко представленная на гравюрах в периодических изданиях, она извращает образ важного буржуа, делая круглый живот признаком слабости, а гордость превращает в самодовольство.

О телесных «диспропорциях» — хрупких конечностях, очень большом животе, отсутствии равновесия из-за слабости опор — писал Бальзак. Это подтверждает, например, образ мэтра Матиаса из его «Брачного