Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

чаще двух раз в неделю и ничего не решил насчет совместного проживания и уж тем более женитьбы.

— Ты какая-то тихая, Рена, — замечает Ингрид, проведя час в пути на ФиПиЛи (Флоренция, Пиза, Ливорно).

— Извини… Задумалась.

Захоти она объяснить им всю взрывоопасность ситуации в парижском предместье, пришлось бы прочесть целый курс лекций по истории французских революций с 1830 года. Она молчит, не имея ни сил, ни желания.

Ингрид начинает напевать, чтобы заполнить тишину.

Озабоченный штурманскими обязанностями, Симон не отрывается от дорожной карты и не замечает красоты окрестных пейзажей.

Vinci[144]

Ланч они едят в ресторанчике, прилепившемся к склону горы с видом на бесконечные тосканские холмы. Этот пейзаж обессмертил в «Джоконде» Леонардо: виноградники, кипарисы, красные крыши — сама гармония!

Так же гармоничны цвета, вкус и ароматы блюд, которые без задержки подают официанты.

А вот между ними все звучит на фальшивой ноте. Рена смотрит на мачеху, вспоминает мать, и ее охватывает гнев. Обезличенный, потому что злиться поздно. Все поздно.

Лиза! Мона Лиза! Ты исчезла тридцать лет назад, совсем как Чеширский кот из «Алисы в стране чудес»… Да, можно и так сказать. Исчезли твои волосы… Твой крутой лоб… Твои щеки… Твои глаза… И — последней — твоя загадочная улыбка… Перед нашими глазами расстилается вечно-прекрасный пейзаж, и природе нет дела до людских чувств.

Рена идет в туалет сменить тампон и поплакать, сморкается, сидя на унитазе, листает путеводитель.

«Надо же, у Леонардо была не одна мать, а целых пять: Катерина, Альбьера, Франческа, Маргерита и Лукреция. Первая произвела его на свет, остальные были законными супругами его отца. (Поочередно, а не одновременно, как у Фелы Кути.)»

Да уж, слово «семья» не вчера стало синонимом выражения «сложный случай», — вздыхает Субра.

«Верно, пора бы перестать удивляться, делать вид, что норма — это простая, нуклеарная семья, прочная, как нержавейка. Чушь собачья!

Эдипа вырастили приемные родители вдали от Фив. Сын Керстин Пьер никогда не встречался со своим, так сказать, предком Аленом-Мари. Моего Туссена, сына Фабриса, воспитывал Алиун, чей отец был многоженцем и вечно отсутствовал. Азиз лишился отца в четыре года и почти его не помнит. Семья всегда была олицетворением Хаоса, так какого черта я сижу на толчке в ресторане городка Винчи и горюю над своей судьбой?»

— Скоро три, — говорит она, вернувшись за столик, — давайте куда-нибудь сходим, согласны?

В Винчи два музея. Дом-музей Леонардо — «Леонардиано» и «Идеальный музей Леонардо да Винчи». И там и там выставлены модели и макеты, машины и диковины. Например, деревянный мост, построенный без единого гвоздя! Из поленьев — простых поленьев, уложенных под правильным углом. Гениальная идея: в случае необходимости можно мгновенно утопить вражескую армию!

— Ну так что? — спрашивает Рена.

— Пусть папочка выбирает, — отвечает Ингрид.

— Папа?

Симон колеблется, сравнивает, листает брошюры, откладывает одну, берет другую, смотрит на собор, переводит взгляд на замок, любуется с эспланады панорамным видом, тащит их за собой в сувенирную лавку.

Минуты тянутся медленно. Наконец Симон принимает решение:

— Мы не пойдем в музей… В этой книжице, — он потрясает путеводителем, — есть все, что нужно.

История его жизни.

— Ладно, тогда поедем в Анчиано, — предлагает Рена. — Это родная деревня Леонардо, до нее всего три километра.

Извилистая горная дорога…

Вспоминай, — шепчет Субра.

«Настоящие уроки вождения отец давал мне позже, на горных дорогах Лаурентидов[145]. Я научилась высовываться за белую линию на выезде из левого виража, чтобы пассажиров меньше укачивало. Хорошо бы Симон заметил мой маневр и вспомнил славные прошедшие денечки…»

Ее отец все никак не оторвется от атласа дорог…

Anchiano[146]

Рена высаживает стариков рядом с указателем — стрелка направляет к дому художника — и едет парковаться. Вернувшись, она находит их под деревом.

— Какая это порода, как думаешь? — интересуется Ингрид.

— Смоковница, — быстро отвечает Рена, дабы избежать праздных споров.

— Ты уверена? — спрашивает Симон.

— Совершенно! Посмотри на лист — он похож на ладонь с пятью пальцами. Есть другой способ проверить: разотри его в пальцах и понюхай. Неповторимый аромат…

Память посылает ей букет «фиговых» картинок из прошлого. Сухой лист, одуряюще пахнущий медом, — Азиз подобрал его в саду чайного салона Соборной мечети Парижа и подарил Рене через несколько часов после первого удавшегося соития. Прогулка с Богданом по аллее фиговых деревьев в Созополе, на Черноморском побережье, под огромной желтой Луной, когда он ласкал ее на ходу, касаясь самых чувствительных точек с интуицией музыканта… Радость Туссена и Тьерно, которые ноябрьским днем, в Сиракузах, объедали с двух сторон смоковницу и жутко веселились…

— Думаю, ты ошибаешься, — говорит Симон. — Где плоды?

— Сейчас не сезон, — объясняет Рена.

— Самый что ни на есть сезон! — упрямится ее отец. (Тот еще довод!) — Возможно, Иисус прогневался на нее. Помнишь то странное место в Евангелии от Матфея[147], где…

— Да помню я, помню! — Рена почти огрызается.

Ну-что-ты-прицепился-ко-мне-со-своими-фигами? (Когда между ними возникло это злобное противостояние?)

— Когда итальянцы хотят выразить презрение, они говорят: Non me n’importa un fico![148] — сообщает она.

— Неужели? — изумляется Ингрид.

— Да, — кивает Рена. — Фига олицетворяет женские половые органы[149], а они, как всем известно, не имеют никакой ценности.

Ингрид краснеет и отворачивается.

— А бразильцы, — продолжает Рена, вспомнив, как много лет назад снимала фавелы Рио-де-Жанейро, — желая оскорбить собеседника жестом, тоже вспоминают это дерево!

— Как это? — спрашивает Симон.

— Ну… — Она вдруг забыла, вот ведь странность. — Поднимают ладонь с растопыренными пальцами? Нет… Ладно, потом вспомню…

Они направляются к маленькому дому, где появился на свет бастард Леонардо. Рена нюхает сорванный лист.

Она обоняет небытие.

Две комнатки с беленными известкой стенами трогают сердце простотой и бедностью.

«Здесь, — говорит себе Рена. — В этом самом месте он родился, научился ходить и впервые посмотрел в лицо жизни взглядом мастера».

В первой комнате висят на редкость уродливые картины какого-то современного художника, призванные отдать дань гению. Ингрид и Рена сразу переходят в другую комнату, отведенную под репродукции анатомических рисунков мастера, которые он делал, препарируя тела, чтобы изучить невероятную их внутреннюю машинерию: кости, мышцы, сухожилия, артерии.

Час спустя они находят Симона перед современной мазней.

— Это чистое безобразие! — негодует он, не слыша слов смотрителя «Музей закрывается!». — Меня так и подмывает изничтожить их!

Ну да, конечно, такова вечная проблема с Зевсом! — вздыхает Субра. — Метал громы и молнии, жалкие полотна не испепелил, а визит в дом Леонардо испортил.

Scandicci[150]

— Пожалуй, в Пизу ехать поздновато? — спрашивает Симон, не отрываясь от карты.