Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

по всему, им это нравится. Кроме того, подобная работа очень хорошо оплачивается. Модели Араки изображают женщин, которых в традициях кинбаку[166] связывали и подвешивали на деревьях рядом с буддийскими храмами, чтобы они наблюдали за монахами. Зачем? Что они делали? Да ничего. Монахи медитировали в своих суровых кельях, гонг дни напролет отбивал такт времени, они проникались эфемерностью жизни и материальной природы, быстротечностью и ничтожностью человеческой жизни, чему лучшей иллюстрацией была женщина, висящая перед окном. Она сутки напролет плакала и стенала, потом умолкала и начинала разлагаться под ветром и дождем. Куски гниющей плоти, перерезанные веревками, отваливались и падали на землю. Со мной сыновья никогда ничего подобного не сотворят…»

А что Алиун? — спрашивает Субра, она всегда держит тему.

«В последние годы нашей супружеской жизни он стал завидовать всему: не только моим странствиям по миру и любовникам, но и успеху в работе, известности, любому телефонному звонку… Но у меня нет никакого желания портить этот прекрасный тосканский день воспоминаниями о жутких оскорблениях, которыми меня осыпал сенегальский красавец… От его криков я слепла, теряла силы и способность творить и воспринимать мир, месяцами не вынимала “Кэнон” из футляра… не входила в проявочную… забывала о сыновьях. Мы с Алиуном просто теряли рассудок, когда скандалили, мальчики пугались — Тьерно едва не стал заикой! — я понимала, что нарушаю данную себе клятву: никогда не подвергать Тьерно и Туссена страданиям, пережитым мною в детстве…

Дела шли все хуже и гаже, Алиун начал пить, и я познакомилась с мистером Джекилом и доктором Хайдом. Стоило ему опрокинуть второй стакан рома, и я воочию видела, как его белые зубы превращаются в клыки, а прекрасное лицо обрастает шерстью: он подкарауливал меня, набрасывался, уничтожал — физически и морально. Я осознала, что все еще в высшей степени уязвима для атавистического паралича воли, заставляющего нас отвечать “Да, хозяин” на приказы обезумевшего от ярости или просто обезумевшего мужчины, и ушла, хлопнув дверью. “Будь кроманьонцем, если хочешь, но без меня”. Это тогда я сделала короткую стрижку…»

Может, сменим тему? — предлагает Субра.

«Правильно. Нужно всегда помнить частицу Истины, почерпнутую под кислотой: Ад — всего лишь один из множества залов в нашем мозгу-Версале. Мы вольны в любой момент закрыть его дверь на ключ и распахнуть другую. Я способна по желанию пережить волшебную влюбленность первых лет брака с Алиуном, но меня до сих пор терзает мысль: неужели я больше никогда не буду так счастлива?»

Ну что тебе сказать, — хмыкает Субра, — не уверена, что очередной, с позволения сказать, зал интереснее предыдущего.

Рена одевается — ей не терпится спуститься на кухню к Гайе, может, та у болтает ее демонов, и тут брякает мобильник.

— Алиун? Невероятно! Я только что тебя вспоминала!

— А ты разве редко обо мне думаешь?

— Вовсе нет, а вот ты почти не звонишь!

— У тебя все хорошо?

Они обмениваются любезностями, разговор идет неспешно, как принято на родине Алиуна. Перед свадьбой они прилетели в Сенегал знакомиться с его семьей, и Рена впервые услышала протяжные радостные возгласы: «Ас-саляму алейкум — Ва-алейкум ас-салям». Сначала она приняла это за шутовство, потом поняла силу традиций, и теперь ей этого не хватало. После восточной изысканности трудно заново привыкать к резким манерам парижан.

— У меня все в порядке… А ты как живешь?

— Нормально. Мне сказали, ты сейчас в Италии?

— Так и есть.

— Твой отец здоров?

— Вполне.

— А мачеха?

— Держится. Как твои родители?

— Они чувствуют себя хорошо, хвала Аллаху!

— Я очень рада.

Алиун говорит неспешно даже во Дворце правосудия. Он не желает торопиться, когда ест, ходит, читает или занимается любовью. Когда они впервые остались наедине, Рену потрясли его спокойствие и доверие. Именно Алиун приобщил ее к африканскому ритму.

Рассказывай, — просит Субра.

«Мало кто из мужчин не грешит нетерпеливостью и умеет доводить желание до пароксизма. Алиун умел. Он оттягивал начало, играл с моим телом, дразнил меня, притворялся неуверенным: “А так ли уж сильно ты меня хочешь?” — а когда мы наконец сливались, ждал моего крика на самой высокой ноте и только потом разряжался сам. Он знал позы, в которых мой оргазм длился бесконечно долго, я звучала, как струна под пальцами гениального музыканта, земля расступалась, тектонические плиты сдвигались, горы рушились, вулканы изрыгали нутро, водопады с грохотом низвергались из-под облаков. Иногда мы замирали на пике наслаждения, я сидела верхом на Алиуне, как лесная птичка завирушка на ветке, а потом медленно соскальзывали в пропасть…»

Увы, — вздыхает Субра, — после вашего расставания ты почти забыла африканский ритм.

La nonna[167]

— Чему я обязана счастьем слышать тебя, Алиун?

— Доброму ветру пассату!

Рена вспоминает, как они бродили вечером по цветочным садам отеля «Вилла Кастель» на острове Горе[168], как ласкали друг друга под дивно свежим атлантическим ветром.

— У меня потрясающая новость, Рена. Хорошая новость!

— Какая, Алиун?

— Мы станем бабушкой и дедушкой!

Рена поворачивается и смотрит на холмы через шесть окошечек во входной двери дома Гайи. Напоминает двойной триптих с изменяемой геометрией — квадратики можно менять местами. «Если подумать, — говорит себе Рена, — все на свете фотография. Мы проводим съемку, меняя фокусное расстояние, чтобы зафиксировать лучшие моменты нашей жизни, чтобы их не унесло бурным течением Времени…»

— Ау, Рена, ты где? Жасмин беременна.

Вес у нее небольшой, но ноги внезапно отказывают, и она без сил опускается на кожаный диван того же пурпурно-фиолетового цвета, что и холмы Тосканы.

«В детстве Туссен обожал играть в ванне во время купания, и, чтобы выманить его, я стелила на пол желтое махровое полотенце и говорила: “А сейчас великий землепроходец должен срочно приземлиться в пустыне!” Он протягивал ко мне ручки, я подхватывала его, поднимала, стряхивала капли воды, ставила на ножки и начинала вытирать… Сколько раз мы разыгрывали эту сценку?»

Сотни, — говорит Субра, — а потом все — конец.

«Мама бережно прикасается к крошечным причиндалам новорожденного сына — “Боже, до чего же все хрупкое!” — вытирает ему попку, меняет пеленки, позже учит, как держать пенис, чтобы не промахиваться мимо унитаза в туалете и не написать на ботинки, если облегчаешься на обочине дороги, а потом… потом конец нежным заботам.

Я не вышла замуж за Ксавье, моего прекрасного знатока искусства и коллекционера, потому что мы не пришли к согласию насчет пениса нашего будущего сына. Один из самых безобразных скандалов разразился в Лувре. Мы остановились у полотна XVII века, на котором был изображен младенец Иисус