Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

в окружении раввинов в развевающихся одеждах, один из них занес над головой руку с ножом… Через секунду мы вцепились друг другу в глотки, споря до хрипоты, стоит или нет делать обрезание ребенку.

— Нет! С варварством покончено! — кричала я.

— Да! — орал в ответ Ксавье. — Для меня это символ принадлежности к еврейскому народу. Я хочу, чтобы мой сын чтил традиции и историю. Пусть другие ритуалы отошли в прошлое, за этот я буду держаться до последнего.

— И речи быть не может! — визжала я. — Обычаи меняются, нет нужды повторять их в деталях, а о некоторых не грешно и забыть! Мужчины больше не волокут женщин за волосы в свою пещеру, воины не отрубают врагам головы мечом, не приносят быков в жертву на алтаре, значит, пора перестать калечить наших малышей, и мальчиков, и девочек. Себе можешь отхватить все, что захочешь, но никто не смеет покушаться на физическую целостность моего ребенка.

— Оно и видно, что ты американка! — прошипел Ксавье, знавший, что канадцы ужасно не любят, когда их ассимилируют с южными соседями. — Тебе свойственна глупая наивность этой нации, американцам недостает культуры, глубины знаний, они плохо знают историю. Они поверхностны и вызывающе невежественны, и, если бы ты хоть чуточку больше читала, знала бы, что обрезание, в основном и главном, гигиеническая мера. По статистике, обрезанные гораздо менее уязвимы для болезней, передающихся половым путем.

Ксавье помолчал и вдруг рявкнул в полный голос (к нам кинулись шестеро темнокожих охранников!):

— До чего же ты убогая, мать твою!

— Сам такой! — прошипела я. — До недавнего времени ста процентам мальчиков, рождавшихся в Америке, делали обрезание!

Нет, у нас ничего бы не вышло…

Через несколько лет у меня случился еще один спор на ту же тему, на сей раз с Алиуном:

— Африканец любого вероисповедания не человек, если не обрезан! — заявил он.

На сей раз у меня имелся убойный аргумент:

— Мы не можем поступить так с малышом, не подвергнув процедуре его старшего брата Туссена!»

Мать кидается на помощь сыну. Снова… — шепчет Субра.

«Верно. В два года малыш вполне справляется с пипи-кака и будет справляться сам несколько десятилетий, а потом ему может снова понадобиться помощь — как Эдмонду, мужу Керстин. Но матери рядом не окажется… Она отступает, отворачивается, освобождая ребенку пространство для роста. Потому что так нужно. (Забавно, что в борделях по всему миру развратники до сих пор заново изобретают скатологическое[169] колесо… а покорные и отчаявшиеся шлюхи пожимают плечами, закатывают глаза и за хорошую плату терпят взбрыки взрослых толстых дяденек.) Мальчик растет… и вот… и вот — это естественно… Она знает, что ее сын вырос, и, не произнося этого вслух, предполагает, что те места, которые она когда-то мыла и посыпала тальком, заросли волосами… Она предполагает, что, как и все юноши пубертатного возраста, он мастурбирует и предается фантазиям… Меняя постельное белье, она не удивляется, заметив на простыне то, что французы зовут картой Франции, китайцы — картой Китая, русские — картой России, а канадцы — картой Канады (ей неизвестно, называют ли это японцы картой Японии — слишком много вокруг островков, Аргентина, длинная, как селедка, тоже вряд ли вызывает подобную ассоциацию). Она запрещает себе даже предполагать, какие фантазии могут посещать ее сына: гомосексуальные, гетеросексуальные, зоо-, скато- или некрофильские. Желания мальчика — его личное дело, она отворачивается, держаться на расстоянии — ее священная обязанность. Со взглядами и прикосновениями родительницы к гениталиям сына, которые однажды сделают из него отца, покончено навсегда. Впрочем, иногда она с восторгом представляет, как сын — казалось бы, совсем недавно маленький человечек, укрывавшийся в ее объятиях, — оплодотворит какую-нибудь молодую женщину, и на свет народится новое поколение семьи, и другая мать пройдет ее путь. Так случается всегда и со всеми: просыпаешься утром — а дедушка стал прадедушкой, мать — бабушкой, сын — отцом».

— Рена? Ты здесь, Рена?

— Я не понимаю… Почему…

— Почему он сам не сообщил тебе?

— Да.

— Наверное, побаивается. Три дня назад он прислал мейл, ответа не получил и забеспокоился.

— Понятно… Я сейчас и правда слегка… оторвана от мира. Живу где-то в середине пятнадцатого века.

— Но о событиях в департаменте Сена-Сен-Дени все-таки слышала?

— Ты о смерти двух ребят?

— Это послужило спусковым механизмом. Молодежь на грани, в любой момент могут начаться беспорядки. Я подумал, что подобные сюжеты всегда снимаешь ты.

— Так и есть, Алиун, но я не вездесуща!

— Эй, не злись!

— Извини. Я вернусь через три дня и наверстаю, не сомневайся.

— Я никогда в тебе не сомневался, Рена.

— Скажи Туссену, что… что я…

— Конечно скажу и передам твои поздравления. Удачного окончания отпуска.

Гайя ждет ее на кухне, она в фартуке, на губах улыбка:

— Хорошо спали?

Да, она хорошо спала, хотя проснулась в изменившемся мире.

Гайя наливает Рене кофе и объясняет, где какое варенье.

— Все домашнее, — говорит она, — даже хлеб.

«Блеск! — думает Рена. — Эта женщина возвела домашнее хозяйство в ранг искусства. Я никогда не видела ничего подобного, она окружает заботой весь мир, сажает, сеет, собирает урожай, готовит, работает в саду, собирает букеты, варит варенье и радуется, что может обеспечить постояльцам la dolce vita. Ей теперь столько же лет, сколько Ингрид.

И Лиза, не уйди она в тридцать семь, была бы их ровесницей.

Странно оказаться старше собственной матери. Ты понимаешь, мама, что превратилась в мою младшую сестру?»

— У вас есть дети? — спрашиваю я Гайю.

— Дочь. Она живет в Милане… Зато у меня трое внуков! — Женщина снимает с холодильника рамки с фотографиями и показывает Рене. — А у вас?

— Два сына. Уже взрослые.

А вот фотографий нет. Она фотограф, но не держит при себе банальных снимков Туссена и Тьерно. А почему, собственно?

Ты отказываешься от простого женского счастья… — жеманным тоном, передразнивая Ингрид, говорит Субра.

«Я хотела бы показать Гайе мальчиков, какими они были прошлым летом (сейчас уже изменились), рассказать, что Туссен, мой старший, работает учителем с особыми детьми, у него роман с Жасмин, она его коллега — веселая, живая — и скоро подарит ему ребенка…»

Ничего этого Рена не говорит — слушает хозяйку гостиницы, кивает и угощается вареньями.

Гайя включает радио и начинает мыть посуду под кантату Баха. Когда последние звуки музыки затихают, раздается мужской голос — низкий, монотонный, навязчивый.

Рена ежится.

— Может, найдете другую станцию?

— Ма perché?[170]

— Я… и священники…

Гайя непонимающе хмурит брови, и Рена вовремя прикусывает язык. Ох уж эти мужские голоса! В любое