DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

на колени. Натурально, уставился снизу вверх, даже руки сложил в покаянном жесте:

– Мишаня, браток, ну не пори ты горячку! Дело верное, зуб даю! Это ж не сны, это ж всё как явь, и Прохвессор теперь подтвердил! Я и дом этот помню, бывал на той улице… Ну не справиться мне одному! Мелкий я! Народишко тут – оторви да выбрось, спиной ни к кому не повернешься, а ты ж не такой, Мишаня, ты настоящий!

Вроде слова незатейливые, а у Мишки внутри потеплело. Ближе к сердцу, где таилась сейчас чудесная вещица, напоминала, что есть и другая жизнь, даже сейчас никуда не исчезнувшая. Красиво одетые добрые люди, вкусные запахи, музыка, танцы. Друзья и братья, которые не предадут.

– Ладно, уболтал, – сказал сурово, чтобы улыбку спрятать. – Гуртом и батьку бить сподручней, тут ты прав. Сходим в тот дом, хоть и толку не будет. Сказочник твой бродяга. В деревне таких навалом, что каждую вторую бабу в ведьмы записывают! Смитавесон при мне останется, после верну.

– Сказочник или нет, а город знает. Из интилихенции!

Стоха взглянул с сожалением на револьвер, исчезающий под Мишкиным зипуном, отвернулся даже. Начал возиться с бутылью и керосинкой.

– Даже если сыскали Кутенка и про клад уже знают, не найти его просто так Калгану, – пробурчал, не оборачиваясь. – Прохвессор теперь в нору забьется, а нам надо сразу идти, прям щас. Подержи-ка, лампу заправлю.

Раньше Мишка этой мелочи щелбан отвесил бы, а теперь вдруг послушался – взял бутыль и наклонил над керосинкой. Потекла маслянистая жидкость, в нос шибануло резкой вонью, зато хоть кровью и кишками перестало тянуть. Родная изба расплылась, наконец исчезла. Керосин стирает жир, а смитавесон сотрет навсегда из памяти бандитов со свиными пятаками.

Пусть только встретятся!

Дом Бирге оказался нестрашным – снаружи. Желтый, о двух всего этажах, без всяких там заголенных баб и мужиков на стенах, как любят здесь строить. Окна задернуты шторами. Если кто и живет, то наружу не торопится.

– И как мы в подвал заберемся?

– Проще простого, ведмедище! По-воровски! Баре туда не ходят, а черный ход запирают так себе.

Не обманул – обошли по соседней улице, сиганули через ограду, дальше были только узкий проход, заваленный хламом, и дверь. Перекосившаяся, скрипучая, без замка. Из подвала в лицо потянуло сыростью и чем-то еще. Очень поганым. Мишка порадовался, что давно не ел, – блеванул бы запросто сейчас.

– Ух, помойка какая! Хозяева вовсе за домом не следят?

– Может, так, а может, и сдохли уже. Ты вперед иди, раз уж с левольвертом, не одному тебе боязно!

Прозвучало по-командирски, уверенно. Мишка глянул на сотоварища, и тот потупился, но наглая ухмылка с лица не исчезла. Может, послать его все-таки?! Пусть обзывает ссыкуном – слова на ворот не липнут!

– Ты лампу давай разжигай, советчик! Много вас таких!

– Тс-с, Мишаня! Музыка, слышишь?!

– Какая еще…

Договорить не успел – уши, замерзшие на ветру, уловили вдруг сладкое, странное. Не балалайку, не гармонь и даже не фортепиано, какие видел в богатых домах. Будто струны и колокольцы взялись наигрывать в лад друг другу. Оттуда, из-за двери.

– А ты говорил, хозяев нет. Попрут нас…

Опять не закончил – слова потерялись. Совсем ни к чему они были сейчас. Могли своей грязью запачкать Чудо. Фитиль наконец занялся, но Мишке уже и лампа была лишней – из приоткрытой двери вслед за музыкой пробивался свет, манил к себе. Позволял разглядеть покатые каменные ступеньки. За пазухой вдруг ожило и забилось что-то, точно второе сердце, взялось пиликать в ответ. Шкатулка! Сразу стало теплее, а Стоха шагнул уже вперед, распахнул подвальную дверь на всю ширину:

– Спускайся, ведмедь! Гадом буду, ступай, заждались уже!

Смитавесон под зипуном показался корявым и слишком тяжелым, зато шкатулочка будто воздухом Мишку наполнила. Шагнул невесомо через порог, увидел собственные ноги, которых теперь почти не чувствовал, но шагали они уверенно. Ступенька за ступенькой, к озаренному чудным светом громадному подземелью. К сказке.

– Ух, едрена ты вошь! – услышал собственный голос и даже не удивился.

Глядел на столбы, подпирающие потолок: золотые, зеленые, небесной голубизны, каким и названия трудно подобрать. На самоцветные стены, сияющий лаковый пол, на сотни горящих свечей, на музыкантов в роскошных одеждах и с одинаковыми волосами – длинными, белыми, в мелких кудряшках. На красоту. Словно в сказках про Бову, под тихий бабушкин голос… Бабушка? Кто это вообще?

Ногу ниже колена пронзило болью – успел ощутить ее, прежде чем рухнул. Взглянул с удивлением на распоротую штанину, на алые струйки, брызжущие по сторонам. Застывающие на полу самоцветными россыпями. Кто бы знал, что внутри человека не кровь, а вот это, сияющее?!

– Красиво, – признался Мишка.

И музыка стала громче. Мешала прислушиваться к бормотанию Стохи:

– Смеешься, ведмедище? Вот и славненько, вот и ладно, тебе оно легче и мне без укоризны. Кутенок вон тоже смеялся, а после… Ну-ка, дай затяну, пока все не вылилось. Тебе помирать нельзя, ты нужон еще! Вот та-ак!

Спрятал ножик и взялся возиться с какой-то веревкой, перехватывать Мишке ногу выше колена. Красота перестала брызгать, но самоцветы и без того теперь сияли повсюду, а на стене вдруг про-

явилась картинка: намалеванный жаркий огонь, тренога, котел, что-то еще в глубине, не разглядишь. Чужая рука уже влезла за пазуху, потянула наружу смитавесон, но шкатулку не тронула. Будто обожглась.

– Я его приберу, Мишань, а то мало ли. Тебе, я гляжу, и не больно совсем. Уж прости, что так вышло! Вон Кутенок, на что уж хилый, а ножик достал, буром полез, пришлось его сразу… Не отмеченный был, не сработало на него! С тобой все иначе, ведмедушка, ты ж как жила моя золотая, к сокровищам ключик…

Что он такое бормочет? Зачем мешает расслабиться безмятежно? К чему сейчас вытащил давешние часы на цепочке? Шаркнул ими по россыпи самоцветов, и желтизна потускнела.

– Кровянка и золото, так он говорил! Кутенок неправильный был, тухловата кровянка, но теперь по-другому все выйдет! По-нашенски!

Подбежал к чудесной картине, сунул часы туда – в нарисованный огонь.

Полыхнуло беззвучно, но жарко. Часы прилипли к стене, вросли в нее, изогнулись вдруг, будто расплавленный воск. Картина поехала в сторону с кирпичами вместе, за ней распахнулась дверца – у самого пола, ребенку с трудом пройти. Шкатулка за Мишкиной пазухой все играла, но инструменты стихли. Музыканты встали со стульев и поклонились в пояс. Глядели теперь на того, кто из дверцы вышел.

На дядьку Профессора в длинной старинной одежде.

– Искренне рад вас приветствовать, друзья! Дорога