DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

Дядька Профессор без грязи и бороды, кудрявые волосы белоснежны, одежда сияет шитьем, точно поповская риза на Пасху. Не бродяга, а барин. Барон, ну конечно же!

Мишка аж засмеялся от счастья. Все вдруг стало понятным, знакомым, родным, будто снова домой вернулся, и там его ждали – все эти люди, что здесь. Большое и дружное семейство. Музыканты, снова начавшие играть, брат Стоха, сам Профессор, который не Профессор. Ужасный каторжник Калган со своими бандитами – Мишка их появления не заметил, но вот же они, стоят, улыбаются по-доброму, не как на улице. Красивые дамы в старинных платьях: прически светятся голубизной, лица румяны, взгляды игривы, словно у сельских девок на завалинке. Смешные стриженые собаки с гривами, будто у львов. Полный подвал нарядной публики, а сейчас, разумеется, будет праздник – маскарад, или бал, или как оно там называется у господ? Ради него, голодранца Мишки!

– Движение – это жизнь, как говаривал Аристотель, и вечная жизнь порождается вечным движением! Вы сумеете убедиться в этом, юноши! У одного из вас впереди бездна времени, а другого ждет обещанная награда! Как и прочих, что сумели дойти ко мне!

Барон Бирге – а никем другим сиятельный господин быть не мог – хлопнул в ладоши, и все вокруг подхватили, тоже захлопали. Откуда-то вышли проворные слуги, поставили перед Стохой сундук, распахнули крышку. Так засияло, что больно глазам. Сокровища, настоящие! До краев! Стоха от счастья аж застонал, а Мишке под теплыми взглядами сделалось стыдно лежать, поднялся на ноги… Хотел подняться. Рухнул обратно, чуть нос себе не разбил.

– Что такое?! – вскинул Бирге изящные тонкие брови. – Ваши конечности вам отказали, юноша? Вы не способны идти?

Дамы и господа вздохнули хором, даже псы перестали махать хвостами. Все глядели теперь не на Мишку – на Стоху.

– Я-то вам чё?! – возмутился тот и даже от сундука попятился. – Я свое выполнил, по уговору! Кровянкой дважды проверил, щас третий… Ну, надо ж было стреножить его! Здоровый ведмедище! Я ж только жилу сухую, маненечко!

– Известная правда в ваших словах имеется… – Барон сделал вид, что задумался, но вышло ненатурально. Будто злая насмешка, которую не скрывают.

Стоха явно провинился, надо выручить дурака, надо встать и пойти, не опозориться! Упереться руками, поджать колени…

– Я сразу понял, что из вас выйдет доблестный исполнитель, без страха, упрека и жалости. Еще со времен нашей первой встречи. Кто-то другой пожалел бы израненного незнакомца, но вас привлекал только клад. Вы действительно посетили два здания, составляющие вершины мистического треугольника, вы пролили там жертвенную кровь. Но! Разве вам не было ведомо, юноша, что движение – это вечный бег? Разве можно бежать с перерезанным сухожилием?

Два кучерявых пса оказались вдруг рядом со Стохой, прихватили зубами запястья ниже рукавов. Потянули неспешно, лениво – к распахнутой дверце.

– Э-э, вы чего это?!

Стоха не понял еще, даже голос остался наглым, а вот Мишке впервые стало страшно. Даже сквозь пьяный, искрящийся в голове туман. Поджал, наконец, колени и принялся вставать.

– Не хочу я туда, пустите… Сучары позорные… Не-е-ет!

На последних словах сотоварищ заверещал испуганным зайцем, упал, но собаки не остановились, тащили волоком. Ловко нырнули в дверцу, за ними разом втянулась вся верхняя половина Стохиного тулова. Ноги в опорках еще торчали наружу, дергались, упирались. Рывок – и они исчезли. Музыканты наяривали «Камаринскую», господа дружно хлопали, на полу остался лежать оброненный револьвер.

Мишка поднялся и рухнул снова – теперь вперед. За пазухой хрустнуло, вбилось углом в грудину, вышибло дыхание. Музыка стихла. Вся сразу.

– Что же вы натворили, юноша? – Голос Бирге сделался глухим, да и сам барон вдруг стал заметно ниже ростом. – Вы все испортили своей неловкостью и обязательно об этом пожалеете. Немедленно!

Под коленом вспыхнуло, будто железо расплавленное приложили. Мишка не сразу и осознал, что орет, вопит благим матом, в глазах темно – и вокруг потемнело тоже. Ни музыкантов уже, ни господ, ни свечей, ни сундука – только тусклая керосинка, грязный пол, осклизлые стены, что-то еще, совсем рядом. Детское тело, невыносимо воняющее мертвечиной. Кутенок?

– Уфы, но я фынуфден удалиться, – прошепелявил Бирге, и его лицо поплыло, начало отваливаться кусками. Длинные кудри съехали на пол, дырка в щеке обнажила зубы, ноги словно растаяли, сделались мягкими, но барону хватило и рук. Прополз, цепляясь, к распахнутой дверце, стал втискиваться толчками, извивами, будто гигантский червь. Исчез в проеме, наконец.

Мишка вдруг понял, что тоже ползет – и тоже на руках. Волочит искалеченную ногу, отталкивается здоровой, густо пачкает ладони в крови, своей и чужой, давно протухшей. Наткнулся на смитавесон и прихватил с собой. Дверца ждала, оттуда лился приятный теплый свет, звал нырнуть и остаться.

Стать одной из бесчисленных людских фигур, бегущих на месте: теперь Мишка видел сразу всех. Мужчины, женщины, дети. Одинаково голые. С одинаковыми улыбками юродивых. Подвешенные к потолку, которого не разглядеть. Десятки, а может, и сотни. Самые дальние почернели уже, иссохли, но продолжали бежать. С оголенных пятнистых черепов свисали пряди волос, женские груди давно превратились в пустые мешочки, ступни казались огромными, даже у малышей. Вон и Калган, совершенно теперь не похожий на Зверя, – хищник, искавший добычу, но угодивший в западню. Был ли он там, на улице, или давно здесь висит и лишь померещился под шкатулочное бренчание? Вон его люди, а вон и Стоха – ближе всех. Лицо сотоварища перекошено, руки задраны, обвиты чем-то белесым, вроде древесных корней, одежду и обувь с него уже сорвали, тощее тельце смотрится жалким. В пупырках гусиной кожи от холода или от страха. Увидел Мишку, и губы зашевелились беззвучно.

– Входите, юноша, что же вы?! – Сочный голос барона совсем не похож был на давешнее шипение, да и сам Бирге теперь казался прежним. Снова сиял белозубой улыбкой.

Мишка поднял смитавесон, оттянул курок, прицелился в блеск золотого шитья. Щелкнуло звонко, металлом о металл, – и ничего.

– Не тратьте зря силы, в моем мире физика действует избирательно. Не взрывается порох, не убивают пули. Здесь торжествует жизнь, извольте видеть!

Губы Стохи еще шевелились, когда заостренный корень уперся в его живот, под торчащие дуги ребер. Нажал сильнее, проткнул, тело судорожно забилось, выпучились глаза… Обмякло, наконец. Лицо расплылось вдруг щербатой улыбкой, тонкие ноги сделали шаг, другой, третий. Зашлепали мягко ступнями, набирая ход.

– Вам трудно поверить, но теперь он счастлив! Навечно! В своей голове, только сам он этого не осознаёт. Возможно, и вы захотите вернуться, мой друг, когда-нибудь. Земная