Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова

которые телеологически обусловлены были политикой большевиков с момента Октябрьского переворота.

В общем контексте действий он принял решение о полном подчинении себе (=власти, им лично персонифицированной) всей писательской среды, которая к этому времени размножилась, вела себя активно, была заметной частью общества и могла стать действенным инструментом в нужном воздействии на него. Для достижения своей цели власть прибегла к чисто эмоциональному ходу высокой действенности.

4

Проясним устройство и механизм действия этой ловушки.

Принципом общественного устройства в 20-е годы была стратификация, деление на чистых и нечистых (как в «Мистерии-буфф» Маяковского). В ее фундаменте лежало закрепленное ленинской конституцией (1918-го, затем 1923-го годов) деление на полноправных граждан и «лишенцев» (лишенных далеко не только права избирать, но и многих других важных прав). Над этим надстраивалось деление на пролетариат и беднейшее крестьянство — с одной стороны (риторически полагавшихся хозяевами страны, управляемой диктатурой пролетариата) и интеллигенцию (помещавшуюся где-то на краешке стула в гостях у хозяев) — с другой.

Вводя общее именование «советский писатель», она продемонстрировала, что отныне устанавливает всеобщее равенство — именно в творческой среде, в то время, когда в обществе остается сколько угодно изгоев, поскольку ленинскую конституцию еще не отменили, заменив сталинской. В декабре 1932 года в СССР были введены внутренние паспорта. Американский историк Шейла Фицпатрик, глубоко изучившая ситуацию, пишет:

«Реально паспорта появились в начале 1933 г. В Москве и Ленинграде, первыми подвергшимися паспортизации, эта операция послужила поводом для чистки всего городского населения. <…> Работники ОГПУ, ведавшие паспортизацией, давали своим людям устные инструкции не выдавать паспорта „классовым врагам“ и „бывшим“, не обращая внимания на распоряжение, гласившее, что одно только социальное происхождение не является основанием для отказа. <…> Как с неудовольствием сообщали из секретариата Калинина, „не выдаются на практике паспорта трудящимся, многим молодым рабочим, специалистам и служащим, даже комсомольцам и членам ВКП(б) только за то, что они по своему происхождению дети бывших дворян, торговцев, духовенства и т. п.“»[261]

Легко представить себе, сколько людей этой именно категории было среди литераторов-«попутчиков», выходцев из образованных слоев общества. И вдруг, как по мановению волшебной палочки, прекращались волнения — именно в это беспокойное время партия брала всех литераторов под свое крыло, милостиво обещая закрыть глаза на их социальное происхождение.

Вот это равенство в контексте неравенства и вызвало, на наш взгляд, взрыв едва ли не слезливой благодарности в писательской среде.

На фоне этой полуистерической радости от оказанного писателям «высокого доверия» и осталось, видимо, незамеченным главное — то, что лежало в области Языка (конкретно — в области совершенно сформировавшегося к тому времени советского языка) и потому сохранило свою действенность на протяжении всего советского времени.

Когда в Постановлении от 23 апреля 1932 года из фразы о том, что рамки организации (имелись в виду пролетарские) «становятся узкими и тормозят размах» творчества, что «создает опасность превращения этих организаций из средства [вставлено Сталиным] наибольшей мобилизации действительно (выделено нами. — М. Ч.) советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средство культивирования кружковой замкнутости» и т. п., Сталин вычеркивает слово «действительно»[262] — это говорит о многом.

Сталин не хочет отделять «действительно» советских от внешне, неискренне советских. Он отвергает копание в нюансах. Его не интересует степень искренности. Отныне все писатели — советские (до тех пор, пока он или от его имени кого-либо из них не объявит врагом советского общества, но об этом пока мало кто догадывается). Сталин открыл то, до чего никто не додумался: для того, чтобы все стали советскими, достаточно их таковыми объявить. При этом обратного хода ни для кого нет.

Так, прошу простить за неуместную, возможно, аналогию, все русские люди, осознавая себя, узнавали, что они — уже православные и что изменить это по законам Российской империи невозможно.

Итак, все скопом объявлены советскими.

До этого писателями, до поры до времени ходившими под именем попутчиков, уже был пройден путь робкой самозащиты. Они уже кривили душой, защищаясь от ярлыков РАППа и уверяя при этом, что они люди, полностью преданные советской власти.

Теперь это не лишенное для многих немалой доли лицемерия автоописание было принято во внимание. То, что служило самозащитой, стало самоопределением. Отныне нападки на советского писателя (а не на двусмысленного попутчика) могли уже быть названы клеветой (если они не шли непосредственно от власти).

Сталин задумал то, что вряд ли тогда распознал кто-либо из приглашенных в новую всеохватывающую организацию. На поверхности события роли менялись: никто не записывал их больше во враги, напротив — все одномоментно стали советскими. Советское в свою очередь становилось равным вожделенному и до этого времени для большинства писателей недостижимому пролетарскому и отныне практически замещало его.

На глубине же происшедшего таилось следующее: теперь тот, кому это напяленная униформа начала бы жать в плечах, сам должен был бы заявить, что он не то чтобы несоветский, но, пожалуй, не совсем советский. Однако заявить так вряд ли бы кто-то решился. Слов «несоветский» или «не вполне советский» в публичной речи, к этому времени введенной в узкие рамки сформировавшегося словаря, уже практически не существовало. И тот, кто не полностью отождествлял себя с «советским», автоматически — по законам публичной речи — становился не более не менее как «антисоветским».

5

Обратим внимание на бытование в языке послеоктябрьской России слова «советский».

Это слово с его двусмысленной — двоящейся, троящейся — семантикой было краеугольным камнем значительной части публичной речи.

Двусмысленность порождена была постоктябрьской ситуацией. В годы Гражданской войны «советская власть» была полным эквивалентом «власти советов»: Красная Армия занимала какой-то пункт, там учреждался совет — устанавливалась советская власть.

Но после утверждения новой власти на всем пространстве страны советы быстро стали отодвигаться на второй план — реальная власть принадлежала партии большевиков, которая после разгона Учредительного собрания стала правящей. Однако именование новой власти — советская власть — уже утвердилось.

В словаре Ушакова (1940) выделено четыре значения слова «советский».

Первое — «связанное с социалистической организацией власти Советов и общества эпохи диктатуры рабочего класса». То есть в невнятной дефиниции зафиксировано, что «социалистическая организация общества» получила наименование «советской» уже фактически независимо от советов. Стержень этой организации — партия — не упомянут. В примерах уже предвосхищен будущий (середины 50-х годов) лозунг «Советское значит отличное»: «В мире нет и не бывало такой могучей и авторитетной власти, как наша, Советская власть»[263] (Сталин).

С явным усилием отъединено второе значение: «Находящийся, происходящий в СССР, в стране советов или принадлежащий, свойственный стране советов».